— Конечно, — согласилась Абигайль. — Если бы вы не нашли ее, она бы просто скончалась.
Джина зевнула, глаза у нее были осоловелые, сонные.
— Давайте я возьму ее, — произнесла Оливия Уокер.
— Отнеси ее в маленькую комнату в конце коридора, — сказала Абигайль. — Можешь спать с ней, если хочешь. А эта другая девушка… как ты говоришь тебя зовут, милочка? У меня просто вылетело из головы.
— Джун Бринкмейер, — ответила рыженькая.
— Ты можешь спать со мной, Джун, если, конечно, не возражаешь. Кровать недостаточно просторна для двоих, и я не думаю, что тебе так уж хочется спать с такой старой вешалкой, как я, но можно снять матрац с чердака, если его еще не сожрала моль. Один из наших мужчин поможет тебе.
— Конечно, — тут же вызвался Ральф.
Оливия унесла уже засыпающую Джину в кровать. Кухня, переполненная людьми больше, чем за многие годы, погружалась в сумерки. Кряхтя, матушка Абигайль поднялась на ноги и зажгла три керосиновые лампы, поставив одну из них на стол, вторую на плиту (железная печка теперь остывала, потрескивая), а третью на подоконник веранды. Темнота отступила прочь.
— Возможно, старинные времена самые лучшие, — внезапно произнес Дик, и все посмотрели на него. Он покраснел и снова закашлялся, но Абигайль только засмеялась.
— Я хочу сказать, — несколько напористо продолжил Дик, — что первая домашняя еда, съеденная мною с… с тринадцатого июня, кажется так. День, когда отключилось электричество. И потом, я же готовил сам. То, что у меня получалось, с трудом можно назвать, домашней стряпней. Моя жена, теперь уже… она была отличной поварихой. Она… — Он замолчал.
Вернулась Оливия.
— Моментально заснула, — сообщила она. — Девочка очень устала.
— Вы сами пекли хлеб? — спросил Дик матушку Абигайль.
— Конечно. Всегда. Конечно, это не дрожжевой хлеб, дрожжи уже закончились. Но есть ведь и другие сорта.
— Я так соскучился по хлебу, — просто и откровенно сказал он. — Элен… моя жена… обычно она пекла хлеб два раза в неделю. Теперь, кажется, это единственное, что мне нужно. Данте мне три кусочка хлеба, немного клубничного джема, и, мне кажется, я смогу умереть счастливым.
— Том Каллен устал, — внезапно произнес Том, — Б-О-Ж-Е, как я устал. — Он зевнул так, что у него хрустнули челюсти.
— Ты можешь устроиться на ночлег в сарае, — сказала Абигайль, — Там немного затхло, зато сухо.
Несколько секунд они прислушивались к монотонному шуршанию дождя, который шел уже почти целый час. В одиночестве это был бы очень тоскливый звук. В компании же он был приятным, таинственным, сближающим и сплачивающим их всех вместе. Вода, бормоча в оцинкованных водостоках, стекала в дождевую бочку, которую Абби до сих пор держала около дома. Откуда-то издалека — скорее всего, из Айовы — доносились раскаты грома.
— Надеюсь, у вас есть все необходимое для ночлега? — спросила матушка Абигайль.
— Все, что нужно, — ответил Ральф. — Мы справимся сами. Пойдем, Том. — Он встал.
— Как ты думаешь, — остановила его Абигайль, — может быть, вы с Ником задержитесь немного со мной, Ральф?
Ник сидел за столом, напротив всех, в противоположном углу от ее кресла-качалки. «Можно подумать, — размышляла она, — что если человек не может говорить, значит, он обязательно потеряется в комнате, набитой людьми, что он просто исчезнет из вида». Но было в Нике нечто такое, что опровергло это расхожее мнение. Он сидел очень тихо и спокойно, следя за ходом беседы, его лицо реагировало на каждое произнесенное слово. Это лицо было открытым и умным, но слишком скрытным для такого молодого человека. Во время беседы матушка Абигайль несколько раз замечала, как люди смотрят на него, будто Ник мог подтвердить то, что он или она сказали. Они прекрасно понимали его. И несколько раз она подметила, что он встревоженно и озабоченно всматривается через окно в ночную темень.
— Вы можете помочь мне достать этот матрац? — вежливо спросила Джун.
— Мы с Ником сделаем это, — вставая, произнес Ральф.
— Я не могу отправиться в этот сарай один, — сказал Том. — Клянусь, нет!
— Я пойду с тобой, — откликнулся Дик. — Мы возьмем с собой лампу и соорудим постель — Он встал. — Еще раз спасибо, мэм. Не могу выразить, насколько все было вкусно.
Остальные хором присоединились к его словам благодарности. Ник и Ральф принесли матрас, оказавшийся почти целым. Том и Дик (нуждающиеся только в Гарри, чтобы дополнить троицу, подумала матушка Абигайль) отправились в сарай. Вскоре Ник, Ральф и матушка Абигайль остались в кухне одни.
— Не возражаете, если я закурю, мэм? — спросил Ральф.
— Нет, если ты не станешь сбивать пепел на пол. В буфете позади тебя есть пепельница.
Ральф пошел за пепельницей, а матушка Абигайль тем временем рассматривала Ника. На нем была рубашка цвета хаки, голубые джинсы и выцветшая куртка мастерового. Было в нем нечто такое, отчего ей казалось, что она знала его раньше или знала его всегда. Глядя на него, она чувствовала то спокойное знание и некую завершенность, как будто этот момент был уготован самой судьбой. Как будто теперь, в самом конце ее жизни, снова рядом с ней ее отец, Джон Фриментл, высокий, черный и гордый, но теперь в образе этого юного белокожего глухонемого, глядевшего на нее сверкающим выразительным глазом на очень скрытном лице.
Абигайль выглянула в окно и увидела, что свет фонарика переместился на окно сарая и осветил часть двора. Она подумала, до сих пор ли в сарае пахнет коровами. Вот уже года три она не заглядывала в сарай. Не было нужды. Ее последняя корова, Дэзи, была продана в 1975 году, но в 1987 году сарай все еще сохранял коровий дух. Возможно, и до этого дня. Неважно; есть запахи намного хуже.
— Мэм?
Она оглянулась. Теперь Ральф сидел рядом с Ником, держа в руках листок из блокнота и подставляя его поближе к свету лампы. На коленях у Ника лежали блокнот и шариковая ручка. Он все так же пристально смотрел на нее.
— Ник говорит… — Ральф откашлялся, почувствовав неловкость.
— Продолжай.
— В его записке сказано, что ему трудно читать по вашим губам, потому что…
— Кажется, я догадываюсь почему, — прервала она. — Не страшно.
Она встала и порылась в комоде. На второй полочке стояла пластиковая баночка, а в ней в некоей жидкости, как медицинские экспонаты, плавали две вставные челюсти.
Она выловила их и прополоскала в воде.
— Видит Бог, как я их не люблю, — раздраженно заметила она, вставляя протезы. — Нам необходимо поговорить, — продолжила она. — Вы двое здесь вожаки, и нам надо кое-что обсудить и выяснить.
