И вот он, одетый в нечто темное, напоминающее монашеское одеяние, видна только его злорадная усмешка. В одной руке он держал петлю, в другой — изогнутую вешалку. И именно в этот момент ужас поражал ее, как стиснутый кулак, и она вырывалась из цепких объятий сна, все ее тело было покрыто холодным потом, сердце бешено колотилось в груди. Она хотела только одного — больше никогда не заснуть.
Потому что он хотел не мертвое тело ее отца; он хотел живого ребенка, носимого ею в утробе.
Франни снова заворочалась. Если она скоро не заснет, то и вправду достанет свой дневник и сделает в нем запись. Франни вела записи с 5 июля. В какой-то степени она делала это для ребенка. Это было предзнаменованием судьбы — то, что ребенок будет жить. Она хотела, чтобы этот будущий человек узнал, как все это произошло. Как болезнь пришла в городок под названием Оганквит, как уехали они с Гарольдом, что стало с ними. Она хотела, чтобы ребенок знал, как все это было.
Луна светила достаточно ярко, чтобы можно было писать, а двух или трех исписанных страниц всегда было достаточно, чтобы навеять на нее дремоту. Не слишком-то лестно для ее литературных талантов, предполагала Франни. Но сначала она попробует заснуть просто так.
Она закрыла глаза.
И стала думать о Гарольде.
Ситуация могла бы стать менее напряженной с появлением Марка и Перион, если бы эти двое не подружились еще раньше. Перион было тридцать три, она была на одиннадцать лет старше Марка, но в новом мире это не имело большого значения. Они нашли друг друга, они искали друг друга, и они намеревались никогда не разлучаться друг с другом. Перион призналась Франни, что они пытались сделать ребенка. «Слава Богу, что раньше я принимала таблетки, а не поставила себе спираль, — сказала Пери. — Скажи на милость, как бы я теперь удалила ее?»
Франни чуть не рассказала ей о ребенке, носимом под сердцем (теперь ему шел уже четвертый месяц), но что-то удержало ее. Она боялась, что это может только ухудшить, и так неважную ситуацию.
Итак, теперь их было шестеро вместо четверых (Глен категорически отказался вести мотоцикл и ездил позади Стью или Гарольда), но с появлением еще одной женщины ситуация не изменилась.
А что же с тобой, Франни? Чего хочешь ты?
Если уж она вынуждена существовать в мире, подобном этому, думала Франни, с биологическими часами внутри, с заводом еще на шесть месяцев, то она хотела бы, чтобы ее мужчиной был кто-то типа Стью Редмена — нет, не кто-то типа него. Она хотела именно его. Вот оно, произнесенное четко и ясно.
Вместе с исчезнувшей цивилизацией слетели весь лоск и блестящая мишура с двигателя человеческого общества. Глен Бейтмен очень часто касался этой темы, и всегда казалось, что это чрезвычайно нравится Гарольду.
Женское равноправие, решила Франни (думая, что раз уж ей нужно стать откровенной, то она будет откровенной до конца), было не больше (но и не меньше) чем просто результатом технологического общества. Женщинам повезло с их телом. Они были меньше. Они были созданы быть более слабыми. Мужчина не мог воспроизвести себе подобного, но женщина могла — даже дета знают об этом. А беременная женщина — вообще очень уязвима. Цивилизация создала некий защитный зонтик, провозгласив равенство полов. «Освобождение» — этим одним словом сказано все. До создания цивилизации с ее щадящей системой защиты и милосердия, женщины были рабынями. Давайте не будем приукрашивать: рабыни, вот кем были мы, подумала Франни. Затем царству дьявола пришел конец. И Женское Кредо, которое следовало бы начертать на стенах офисов женских журналов, стало таковым:
«Огромное вам спасибо, Мужчины, за железные дороги. Благодарим вас, Мужчины, за изобретение автомобилей и за истребление краснокожих индейцев, которые, возможно, думали, что им стоит пожить в Америке немного дольше, так как они все-таки были здесь коренными жителями. Спасибо вам, Мужчины, за больницы, полицию, школы. А теперь мы хотели бы иметь право голоса и право устраивать жизнь по-своему, самим решать свою судьбу. Когда-то мы были движимым имуществом, но теперь это устарело. Дни нашего рабства должны закончиться; мы хотим рабства не более, чем пересечь Атлантический океан в утлом суденышке под парусами. К тому же в свободе больше прекрасного, чем в рабстве. Мы не боимся летать. Благодарим вас, Мужчины».
И что тут возразить? Ничего. Красные могут ворчать по поводу сжигаемых бюстгальтеров, реакционеры могут играть в интеллектуальные игры, но истина может только улыбаться. Теперь же все это изменилось. В течение нескольких недель изменилось все — насколько сильно, только время покажет. Но ночи остались прежними, и в этой ночи она знала, что ей необходим мужчина. О Господи, как же сильно она нуждалась в мужчине!
И дело было даже не в самосохранении и не в защите ребенка. Ее влекло к Стью, особенно после Джесса Райдера. Стью был спокойным, умелым, но больше всего он был, как сказал бы ее отец, «двадцатью фунтами добра в десятифунтовом мешке».
И она нравилась ему. Франни прекрасно понимала это, знала это с того самого момента, когда они впервые обедали вместе в пустом ресторанчике в день Четвертого июля. На мгновение — всего лишь на секунду — их глаза встретились — и между ними пробежала некая искра, это было как удар током. Франни считала, что Стью тоже понимает, но он ждал ее, позволял ей самой принять решение тогда, когда этого захочет она сама. Сначала она была с Гарольдом, она была его движимым имуществом. Вонючая, прогнившая мужская идея, но Франни боялась, что этот мир снова станет принадлежать мужчинам, по крайней мере какое-то время.
Если бы только был кто-то еще, кто-то помимо Гарольда, но его не было, и она боялась, что не сможет ждать слишком долго. Она вспомнила тот день, когда Гарольд, очень неуклюже, попытался заняться с ней любовью, пытаясь сделать свое право собственника полным и неопровержимым. Сколько с тех пор прошло времени? Недели две? Кажется, намного больше. Все прошлое теперь кажется таким далеким. Оно тянется, как размякшая ириска. Из-за ее беспокойства, что же делать с Гарольдом, и ее страха, что тот может сделать, если она сойдется со Стюартом, а главное, из-за страха перед снами она никогда не сможет заснуть.
Вот так размышляя, Франни провалилась в сон.
Когда Франни проснулась, было еще темно. Кто-то тряс ее за плечо.
Она бормотала что-то, протестуя, — сон ее был освежающим, без сновидений, впервые за целую неделю, — но потом Франни неохотно выплыла из него, думая, что уже утро и пора отправляться в путь. Но почему они хотят ехать в темноте? Когда она села, то увидела, что луна еще стоит в небе.
