[Черт, Лоис и я уже один раз спасли этого малыша! Разве это не закрыло вопрос и не вернуло его к Цели?]
Лахесис, терпеливо: [Да, но ему угрожает Эд Дипно, потому что у Дипно нет предназначения ни в Случае, ни в Цели. Из всех людей на земле только Дипно может причинить ему вред до того, как настанет его час. Если Дипно потерпит неудачу, мальчик снова окажется в безопасности — он спокойно проживет свой срок, пока не наступит момент, когда он выйдет на сцену, чтобы сыграть свою краткую, но чрезвычайно важную роль.]
[Выходит, одна жизнь так много значит?]
Лахесис: [Да. Если ребенок умрет, Башня всего существования падет, а последствия такого падения лежат за пределами вашего понимания. И нашего тоже.]
Ральф на мгновение опустил взгляд на собственные ботинки. Голова его, казалось, весит тысячу фунтов. Во всем этом присутствовала ирония, которую, несмотря на его усталость, он легко сумел уловить. Атропос явно привел в действие Эда, воспламенив в нем своего рода комплекс мессии, который мог тлеть в нем и раньше… быть может, в качестве побочного эффекта его неотмеченного статуса. Но Эд не понимал — и никогда бы не поверил, если бы ему сказали, — что Атропос и его шефы на верхних уровнях намеревались использовать его, чтобы убить Мессию, а не спасти.
Он снова поднял глаза на тревожные лица маленьких лысых врачей:
[Ладно, не знаю, как мне остановить Эда, но я попытаюсь.]
Клото и Лахесис переглянулись, и лица их озарили одинаковые (и очень человеческие) широкие улыбки облегчения. Ральф предупреждающе поднял палец:
[Подождите. Вы еще не все услышали.]
Улыбки растаяли.
[Я хочу от вас кое-что взамен. Одну жизнь. Я обменяю жизнь вашего четырехлетнего мальчика на…]
6
Лоис не расслышала конца фразы; его голос на мгновение упал ниже предела слышимости. Но когда она увидела, как сначала Клото, а потом Лахесис начали отрицательно качать головами, сердце ее упало.
Лахесис: [Я понимаю ваше горе, и да, Атропос наверняка может выполнить свою угрозу. Однако вы должны понимать, что эта одна жизнь вовсе не так важна, как…]
Ральф: [Но она важна для меня, разве вы не поняли? Для меня она важна. Вам, ребята, надо крепко уяснить себе одно: для меня обе жизни одинаково…]
Она снова не расслышала его, но без труда расслышала Клото; в отчаянии тот почти завывал:
[Но это совсем другое! Жизнь мальчика — другое дело!]
Тут она ясно расслышала Ральфа, заговорившего (если это была речь) с бесстрашной и безжалостной логикой, напомнившей Лоис ее отца:
[Все жизни разные. Они все имеют значение, или не имеет ни одна. Конечно, это всего лишь мой близорукий Краткосрочный взгляд, но, полагаю, вам, парни, придется плясать от него, поскольку это я тот, у кого в руках молот. Во главе угла следующее: я обменяюсь с вами даже покруче. Жизнь кого-то из вас за мою жизнь. Все, что вы должны, — это дать слово — и дело сделано.]
Лахесис: [Ральф, пожалуйста! Пожалуйста, поймите, что нам действительно нельзя!]
Последовала долгая пауза. Когда Ральф заговорил, голос его звучал тихо, но был все еще слышен. Однако это было последнее, что Лоис четко и полностью расслышала в их разговоре.
[Есть громадная разница между «не можем» и «нельзя», разве не так?]
Клото что-то сказал, но она уловила лишь обрывок
[обмен мог бы состояться]
фразы. Лахесис яростно покачал головой. Ральф что-то ответил, и Лахесис в ответ мрачно пошевелил пальцами, как ножницами.
К ее удивлению, Ральф ответил на это кивком и смехом. Клото положил руку на плечо своего товарища и серьезно сказал ему что-то, после чего опять повернулся к Ральфу.
Лоис стиснула ладони на коленях, моля, чтобы они достигли какого-то соглашения. Любого соглашения, лишь бы не дать Эду Дипно убить всех тех людей, пока они стоят здесь и чешут языками.
Вдруг весь склон холма осветился необычайно ярким белым светом. Поначалу Лоис подумала, что свет идет с неба; мифы и религия научили ее верить, что небо — источник всех сверхъестественных явлений. В действительности же он, казалось, шел отовсюду — от деревьев, от неба, от земли, даже от нее самой, струясь из ее ауры, как ленты тумана. Потом возник голос… или, вернее, Глас. Он произнес всего три слова, они зазвенели в голове Лоис, как железные колокола:
[ТАК МОЖЕТ БЫТЬ.]
Она увидела, как Клото — его маленькое личико превратилось в маску ужаса и благоговения — потянулся в задний карман и вытащил свои ножницы. Он повертел их в руках и едва не выронил — нервозная промашка, заставившая Лоис ощутить подлинное родство с ним. Потом он поднял их вверх и раскрыл, держа в каждой руке по кольцу.
Снова раздались три слова:
[ТАК МОЖЕТ БЫТЬ.]
На этот раз их сопроводило такое яркое сверкание, что Лоис на мгновение решила, будто ее ослепило. Она закрыла глаза ладонями, но успела заметить — в последнее мгновение, когда еще могла что-то увидеть, — что свет сконцентрировался на ножницах, которые Клото поднял кверху, как двузубую стрелу молнии.
От этого света не было спасения; он превращал ее веки и загораживающие глаза ладони в стекло. Сверкание обрисовало контуры костей ее пальцев, словно рентгеновскими лучами, струясь сквозь ее плоть. Откуда-то издалека она услышала женщину, подозрительно смахивающую на Лоис Чэсс, вопящую во всю мощь своего мысленного голоса:
[Выключите его! Господи, пожалуйста, выключите, пока он не убил меня!]
И наконец, когда ей показалось, что она больше не выдержит, свет начал меркнуть. Когда он исчез — за исключением яростного голубого отсвета, плававшего во вновь наступившей тьме, как фантомные ножницы, — она медленно раскрыла глаза. Какое-то мгновение она по-прежнему ничего не видела, кроме этого яркого голубого креста, и подумала, что в самом деле ослепла. Потом, как на постепенно проявляющейся фотографии, мир начал выплывать на поверхность. Она увидела, как Ральф, Клото и Лахесис опускают свои ладони и оглядываются вокруг в слепом изумлении, как семейство кротов, вывернутых из земли плугом.
Лахесис смотрел на ножницы в руке своего коллеги так, словно никогда их раньше не видел, и Лоис готова была поручиться, что он действительно никогда не видел их такими, как сейчас. Лезвия все еще сияли, излучая таинственное сказочное мерцание света, похожее на капли тумана.
Лахесис: [Ральф! Это был…]
Дальше она не расслышала, но он произнес это тоном простого крестьянина, открывшего дверь своей хижины и увидевшего, что сам папа римский заехал к нему помолиться и исповедаться.
