— Мама?
— Я знала, что это ты, — подозрительно тихим голосом сказала она — Выходи, и дай я посмотрю, как ты выглядишь в полный рост.
Обе ноги его затекли: сотни иголок вонзились в каждую клеточку, когда он открывал дверцу и выбирался наружу. Ларри никак не ожидал встретиться с ней вот так, неподготовленным и разоблаченным. Он чувствовал себя часовым, заснувшим на посту и разбуженным неожиданным сигналом тревога. Он почему-то ожидал увидеть мать поменьше ростом, не такой самоуверенной; шутка, сыгранная над ним жизнью, когда прошедшие годы сделали его более заматерелым, а ее оставили прежней.
Но то, как она сейчас подловила его, было просто нечестно. Когда Ларри было лет десять, мать обычно будила его по субботам, когда считала, что он и так уже достаточно долго спит, барабаня пальцами в дверь его спальни. И точно так же она разбудила его четырнадцать лет спустя, спящего в новой машине, словно уставший ребенок, пытавшийся бодрствовать всю ночь и застигнутый дремотой в самый неподходящий момент.
И вот теперь он стоял перед ней со взъерошенными волосами, глупо улыбаясь. Ступни его все еще пронзали иголки, заставляя переминаться с ноги на ногу. Он помнил, что мать всегда спрашивала, не нужно ли ему в туалет, когда он переминался так, и поэтому он перестал топтаться, позволяя иголкам поступать по собственному усмотрению.
— Привет, мам, — сказал он.
Она молча смотрела на него, и ужас внезапно угнездился в его сердце, как дьявольская птица, возвратившаяся в родное гнездо. Это был страх того, что она может отвернуться от него, отказаться от него, повернуться к нему спиной в своем дешевеньком пальто и просто-напросто скрыться в метро, свернув за угол, оставляя его одного. Затем она вздохнула, как вздыхает человек, решивший взвалить на себя тяжелую ношу. А когда заговорила, голос ее был настолько естественным, таким нежным и приятным, что он туг же забыл о только что пережитом приступе ужаса.
— Привет, Ларри, — сказала она. — Давай поднимемся наверх. Я знала, что это ты, когда выглянула в окно. Я уже заскучала в этом доме. Я устала ждать.
Она повернулась, чтобы повести его по ступеням мимо останков разрушенных каменных псов. Он шел тремя ступенями позади нее, морщась от колющей боли в ногах.
— Мама?
Она повернулась, и он обнял ее. На миг страх исказил ее лицо, как будто она ожидала, что ее задушат, а не обнимут. Запах ее тела ударил ему в нос, пробуждая неожиданную ностальгию, неприязнь, радость и горечь. В какую-то секунду ему далее показалось, что она вот-вот расплачется, но Ларри знал, что она не сделает этого; это был Трогательный Момент. Через ее склоненное плечо он мог видеть дохлого кота, наполовину видневшегося из мусорного бачка. Когда она выпрямилась, глаза ее были сухими.
— Пойдем, я приготовлю тебе завтрак. Ты что, не спая всю ночь?
— Да, — хрипло ответил он сдавленным от нахлынувших чувств голосом.
— Ну пошли. Лифт не работает, но нам ведь на второй этаж. А вот миссис Хэлси приходится туговато с ее артритом. Она живет на пятом. Не забудь вытереть ноги. Если ты наследишь, мистер Фримен обозлится на меня. Клянусь Богом, у него просто нюх на грязь. Ну что ж, грязь — это его враг. — Теперь они уже поднимались по лестнице, — Ты съешь три яйца? Я еще сделаю тосты, если ты не боишься поправиться. Пойдем.
Ларри последовал за ней мимо разрушенных псов, с недоверием глядя на постаменты, чтобы уверить себя, что псы действительно исчезли, что десять лет не прошли даром. Мать толкнула дверь, и они вошли в подъезд. Даже темно-коричневые тени и кухонные запахи были точно такими же.
Элис Андервуд приготовила ему омлет, бекон, тосты, сок, кофе. Когда все, кроме кофе, было съедено, он закурил и откинулся на спинку стула. Она неодобрительно взглянула на сигарету, но ничего не сказала. Это вернуло ему немного былой уверенности — немного, совсем крохи. Мать всегда умела выжидать.
«Она не очень-то и изменилась, — думал Ларри. — Немного старше (теперь ей где-то около пятидесяти одного), немного поседела, но все равно в ее аккуратной прическе еще много черных прядей. Одета в простое серое платье, возможно, в то, в котором она ходит на работу.
Он хотел было сбить пепел с сигареты в кофейное блюдце, но она выдернула блюдце и заменила его пепельницей, обычно стоящей в серванте. Кофе пролился в блюдце, и ему казалось вполне естественным сбить туда пепел. Пепельница же была чистой, безукоризненно чистой, и Ларри сбил в нее пепел с неясными угрызениями совести. Мать умела выжидать и умела набрасывать маленькие лассо, пока истекаешь кровью и готов забормотать что-то в свое оправдание.
— Итак, ты вернулся, — произнесла Элис, засовывая очередную тарелку в посудомойку. — Что привело тебя домой?
«Видишь ли, ма, один мой друг сдернул меня с небес на землю — мир так и кишит подлецами, и в этот раз они обвели меня вокруг пальца. Не знаю, имел ли он право делать так. Он уважает мой музыкальный талант, как я уважаю «Фрутчем компани 1910». Но он заставил меня надеть походные сапоги, и разве не Роберт Фрост сказал, что дом — это такое место, где тебя всегда примут и ждут?»
Вслух же он произнес:
— Кажется, я соскучился по тебе, мам.
Она фыркнула:
— Именно поэтому ты так часто писал мне?
— Я не люблю писать. — Он поднял и вновь опустил сигарету. Кольца дыма поднялись от ее кончика вверх и растворились в воздухе.
— Можешь снова повторить это.
Улыбаясь, он сказал:
— Я не очень люблю писать.
— Ты все так же прекрасно выкручиваешься. Это не изменилось.
— Извини, — смутился он, — Как ты жила все это время, мам?
Она поставила Кастрюлю на сушилку и вытерла кружево мыльной пены с покрасневших ладоней.
— Не так уж и плохо, — сказала она, подходя к столу и усаживаясь рядом, — У меня немного побаливает спина, но я принимаю таблетки. Я принимаю их постоянно. Доктор Холмс следит за этим.
— Мам, эти экстрасенсы просто… просто шарлатаны. — Ларри прикусил язык, неуютно поежившись под ее колким взглядом.
Укоризненно посмотрев на него, мать сказала:
— Ты свободный, белый, тебе двадцать один. А если доктор помогает, что в этом плохого? — Вздохнув, она достала свои таблетки из кармана платья: — Увы, мне намного больше, чем двадцать один. И я чувствую это. Хочешь одну?
Ларри покачал головой, глядя на это снадобье. Она положила пилюлю себе в рот.
— Ты еще совсем девочка, — в своей прежней добродушно-льстивой манере сказал он. Раньше ей это нравилось, но теперь вызвало только, тень улыбки на ее губах.
— В твоей жизни появились новые мужчины?
