Как я сознавал, следовало сделать две вещи. Естественно, известить дирекцию, поднять на ноги весь колледж и дать ход обычной в таких случаях процедуре. Но прежде предстояло совершить нечто другое. Страх одолевал до дрожи, но я бы лишился покоя до конца своих дней, если бы не оказал своему старому наставнику эту последнюю услугу. Я должен все выяснить. Подняв картину, я отнес ее в кабинет и, приставив к книжному шкафу, навел лампу.
Затаив дыхание рассматривал я полотно, со страхом предчувствуя свою находку.
Но ничего не нашел, хотя обследовал каждый дюйм холста. Вглядывался во все лица, в толпу, в гондолы, в окна в домах, в уголки едва различимых проулков. Тео не было нигде. Ни единое лицо даже отдаленно не напоминало его. Я увидел юношу — молодого мужа графини и фигуру в белой шелковой маске с султаном из перьев — Клариссу Виго. Однако не обнаружил изображения Тео — слава Богу, слава Богу. Вероятнее всего, он проснулся, почувствовал себя плохо, встал — и его настиг погибельный удар или сердечный приступ. От падения тела сотряслись пол и стены — мужчина он был тучный, — картину тряхнуло, и она тоже упала.
Вновь покрывшись потом, только на сей раз уже от облегчения, я подошел к телефону на рабочем столе Тео и набрал номер ночного дежурного.
Несколько дней прошло в безнадежной печали, утрата Тео изводила меня. Во время похорон часовня колледжа была полна людей и завалена цветами, надгробная речь стала одной из лучших, когда-либо слышанных мною, и все с любовью говорили о нем. Я же не мог избавиться от потрясения, все мои мысли вращались вокруг проведенных с ним последних часов. И только одно вызывало беспокойство. Я убедил себя (в чем совершенно уверен), что смерть Тео никак не связана ни с рассказанной им историей, ни с венецианской картиной и, соответственно, с чем-либо ужасным или необъяснимым. И все же не мог я забыть, какой ужас застыл на мертвом лице старца, забыть страх в его глазах и вытянутые руки. Картина упала, и, пусть этому имелось совершенно здравое объяснение, падение это меня беспокоило.
Кембридж я покинул с тяжелым сердцем. Никогда больше не сидеть мне в той уютной квартирке, не беседовать у огонька со стаканчиком виски в руках, не слушать глубоких суждений Тео по великому множеству тем, его полных юмора отступлений и резких, но не жестоких замечаний о коллегах.
Однако долго предаваться грусти и тревоге я не мог. Меня ждала работа, которой следовало заниматься, и, что еще важнее, Анна. Едва ли не в первую же минуту по прибытии я сообщил Тео, что обручен с Анной Фернлей и мы скоро поженимся. Анна не занималась, как я, средневековой историей Англии, а была адвокатом, представляя своих клиентов в судах высших инстанций, — красивая, изысканная, веселая, моложе меня на несколько лет. Идеальная жена. Тео, пожелав мне всех благ, попросил, чтобы я поскорее привез ее к нему в гости. Я обещал. И вот что получилось. А ведь каждому хочется, чтобы два дорогих ему человека познакомились и тоже полюбили друг друга.
Я, конечно же, сообщил Анне о смерти Тео: причина, по которой задержался дольше, чем предполагал, — и вот теперь, сидя у нее дома после доброго ужина, поведал ей еще и историю о венецианском полотне и старой графине. Внимательно меня выслушав, она улыбнулась:
— Жаль, что не увижусь с твоим наставником: думаю, он мне понравился бы. Зато нисколько не сожалею об этой картине. Рассказанное о ней такая жуть!
— Вообще-то она довольно привлекательна.
— Речь не о живописи… тут ты, наверное, прав. Но вся эта история… — Анна передернула плечами.
— Это сказка. Хорошая, но всего лишь сказка. Тебя она не должна беспокоить.
— Его она беспокоила.
— О, не так уж и сильно. Просто было о чем поговорить за виски у доброго огня в холодную ночь. Забудь об этом. У нас с тобой есть дела посущественнее, и я кое о чем хочу тебя попросить.
С тех самых дней, что мы провели с Тео, и с его внезапной смерти одна мысль не давала мне покоя. Не знаю почему, но мне представлялось очень важным сочетаться браком не на следующий год летом, обстоятельно и неспешно все подготовив и устроив шумную свадьбу, а сделать это прямо сейчас.
— Я понимаю, что поженимся мы тихо-скромно, без слащавых соплей-воплей, и, наверное, тебя это огорчит. Но не хочу сидеть и ждать. Смерть Тео заставила меня осознать: нельзя упускать свое счастье — ведь он, знаешь ли, был человек одинокий. Никакой иной семьи, кроме колледжа в Кембридже. О, он вполне довольствовался этим, но колледж, полный чужих людей, пусть даже и сердечно к нему расположенных, — это все же не жена и не дети.
К моей радости, Анна заявила, что для нее нет никакой беды в отказе от расточительной свадьбы и она готова пожениться тихо-скромно, в кругу семьи и самых близких друзей, как только удастся покончить с формальностями.
— Дело не в потраченных деньгах и поднятой шумихе — брак нечто куда более серьезное и долговечное. Вспомни только несчастную старую графиню… подумай о злосчастной Клариссе Виго. Мы с тобой очень счастливы. И никогда не должны забывать этого.
Уж я-то не забуду. Никогда. Ни за что. Счастье мое было безмерно, и душу грело чувство, что Тео наверняка бы это одобрил. Я чувствовал, как он благословляет нас, ощущал его милостивое незримое присутствие рядом, пока мы занимались приготовлениями.
Лишь однажды я усомнился — когда Анна решительно заявила, что если работа не позволит нам провести медовый месяц в Кении, как мы хотели, то следует устроить себе долгие выходные где-нибудь подальше, например в Венеции.
— Я однажды была там, лет в четырнадцать, — сообщила она. — Это настоящее волшебство, только я была слишком маленькой, чтобы понять это… Венеция необъятна.
— Что ж, в таком случае лучше приберечь ее для более долгого пребывания, — сказал я, — и отправиться на юг Франции.
— Нет. Там еще не так тепло. В Венецию. Ты же мне не откажешь?
Я отбросил дурные предчувствия и заказал билеты. Предрассудкам и страшным историям не удалось омрачить первые дни нашей супружеской жизни, и, честно говоря, я с большим воодушевлением предвкушал новую встречу с этим городом. Венеция прекрасна. Венеция волшебна. Подобного Венеции нет нигде — ни в мире реальном, ни в мирах, созданных воображением. Помню, когда молодым человеком, урвавшим несколько месяцев на путешествия, я впервые попал туда, то сразу, едва покинув железнодорожный вокзал, увидел захватывающее дух зрелище: улицы, стоящие на воде. Первая прогулка на вапоретто[15] по Большому каналу; впервые увиденный Сан-Джорджо Маджоре,[16] встающий из туманной дымки; голуби, призрачным облаком витающие над собором на площади Сан-Марко, и эти башенки со шпилями, золотом сияющие на солнце. Прогулки по площадям, где слышны лишь шаги по камню — и никаких машин; часы, проведенные за столиками кафе в тихом квартале-острове Ла-Джудекка; крики торговцев рыбой рано поутру; изящный изгиб моста Риалто; лица местных жителей, старых и молодых, мужчин и женщин, с их незабвенными древними чертами венецианцев — внушительными носами, надменностью, медью волос.
