Но ждать я не мог.
Должен бросить эту проклятую историю и снова отправиться на поиски — я с ума сойду, пока не отыщу ее. Ведь я видел женщину в белой шелковой маске с султаном из перьев, женщину из той истории, пылающую жаждой мести. И уже верил в нее. Зачем ей понадобилось вредить Анне, я понятия не имею, только она губитель счастья, из тех, кого даже смерть не может остановить в желании неотступно преследовать и чинить боль.
Сил не пожалею, чтобы сделать все необходимое… Я, видно, один только и способен… положить всему этому конец.
Закончить эту историю досталось мне, Анне. Только быть ли концу? О, он должен, обязан наступить! Не может же подобное зло хранить в себе силу вечно?
В толпе на причале я почувствовала, как меня сначала потеснили несколько человек, старавшихся пробиться вперед: в общем-то испугалась я за девочку, стоявшую на самой кромке канала, и потащила ее от воды. Сама едва не потеряла равновесие, но чья-то рука подхватила меня, позволив устоять. Пугало только, что рука эта держала меня так крепко, что стало больно и пришлось вырываться. Мелькнул чей-то беглый взгляд, такой злобный, что я содрогнулась и увидела руку, которая снова потянулась ко мне. Но тут меня потащила вперед толпа, напиравшая в обратную сторону, прочь от людей, стоявших у воды, и я вместе с ней устремилась к узкому проходу между двумя высокими домами и мостиком через боковой канал.
Потом грянул оркестр, все мы пошли под музыку к Риалто и, миновав его, двинулись дальше. Захваченная обстановкой, я смеялась, хлопала в ладоши, любовалась фейерверком, все еще вспыхивавшим в вечернем небе. На душе было радостно. Я не знала, где мы находимся, но считала, что в любой момент могу повернуть обратно.
Но почему-то не сделала этого; мы уходили все дальше, оркестр продолжал играть, детишки били в игрушечные барабаны, а мы шли и шли по улицам, одолевали мосты, пересекали площади. Знакомая мне Венеция осталась далеко позади. А потом я споткнулась на неровной мостовой и всем своим весом упала на руку. Услышала, как что-то хрустнуло, ощутила боль и вскрикнула. Люди остановились, склонились надо мной, стараясь помочь, и при этом так быстро тараторили по-итальянски, что я ничего не понимала. Мне становилось все хуже, и наконец я потеряла сознание.
Добавить к рассказанному можно не много. Меня перенесли в ближайший дом, вызвали врача. Руку я, определил он, не сломала, просто сильно ушибла, к тому же ободрала ладонь. За мной так заботливо ухаживали! Перебинтовали, сделали укол от заражения, напоили болеутоляющими. К этому времени — а было два часа ночи — я уже написала на бумажке свое имя и номер телефона в гостинице. Но тут меня опять затошнило, и врач настоял, чтобы я легла и поспала, заверив, что все будет в порядке и утром меня перевезут.
И я действительно уснула. Несколько часов боль в руке и ладони меня не тревожила, а поспав, я почувствовала себя лучше, выпила отличный крепкий кофе и съела рогалик с маслом.
Дальнейшее меня развеселило. Интересно, когда мне удастся опять рассмеяться?
Меня усадили в инвалидное кресло на колесиках, принадлежавшее бабушке этого семейства, и покатили по утренним, залитым солнечным светом улицам Венеции — с забинтованной рукой, горделиво покоившейся на коленях, — обратно к нашей гостинице, к моему мужу.
Вот только Оливера там не было. Он, как сказали, опять отправился искать меня, словно обезумевший проскочил мимо ночного портье вскоре после полуночи. Поначалу никто не сообщал, что видел его, но в тот же день попозже полиция, переключившись (не без раздражения по адресу «злополучных приезжих») на его поиски, сообщила, что один гондольер, ранним утром прибиравший свою лодку, вроде бы видел человека, похожего по описанию на Оливера. Поначалу я не поверила, что это Оливер. Сообщалось, что двое мужчин крепко держали его за руки и против воли заставили сесть в гондолу, стоявшую поодаль. Оливер был бы один.
В полиции отнеслись к этим сведениям серьезнее, однако не понимали, зачем тем мужчинам понадобилось увозить куда-то Оливера против его воли. Богатым он не выглядел, гостиница наша была достаточно скромной, бумажник его остался в номере, а часы, которые он всегда носил, стоили недорого.
Всяческие домыслы о похищении, выкупе и мафии я отмела. Итальянская полиция, похоже, одержима и тем, и другим, и третьим, однако я знала, как далеки они от истины.
Я знала. Я знаю.
Я прочла оставленные Оливером записи. Дважды прочла, от первого до последнего слова, неторопливо и внимательно, пытаясь найти адресованное мне объяснение.
В Лондон я вернулась одна.
Это было две недели назад. Ничего не изменилось. Никаких известий. В первые несколько дней венецианская полиция связывалась со мной по телефону. Инспектор хорошо изъяснялся по-английски.
— Синьора, мы пересмотрели свое мнение. Этот человек, которого гондольер видел с другими… полагаем, он не мог быть вашим мужем. Скорее всего он поскользнулся и упал в Большой канал. Гулял он в темноте, а земля там часто влажная.
— Но вы ведь нашли бы его тело?
— Нет, пока не нашли. Но конечно, тело вынесет рано или поздно, и мы сразу же с вами свяжемся.
— Я должна буду приехать на опознание?
— Si.[17] Мне это прискорбно говорить, но да, это необходимо.
Я поблагодарила его и заплакала. Рыдала, наверное, несколько часов, пока тело не заныло, разболелось горло и слез больше не осталось. Ужас охватывал меня при мысли, что придется вернуться в Венецию и увидеть мертвое тело Оливера. Мне рассказывали, как выглядят утопленники.
Я решила возвратиться к работе, хотя бы кабинетной, — следовало чем-то занять свой мозг. Для меня было облегчением часами продираться сквозь замысловатую юридическую фразеологию. Стоило мыслям обратиться к Венеции, черным мерзким водам Большого канала, к моему туда перелету, как я уходила и шагами мерила милю за милей по улицам Лондона, стараясь измотать себя усталостью.
Два дня назад я прошлась от Линкольнз-Инн до квартиры, где мы жили. Рука все еще немного побаливала, и я решила принять какое-нибудь болеутоляющее посильнее и попытаться уснуть. Входящие вызовы были переадресованы на телефон в моем кабинете, а когда я уходила — на мобильный, так что звонка из полиции я бы не пропустила.
Консьерж сообщил, что получил для нас посылку и отнес ее наверх, поставив у двери. Я ничего не ждала и с горечью увидела адрес, где значилось имя Оливера. Сверху к посылке был прилеплен конверт: все это доставил курьер.
Я внесла ее в квартиру. Солнце светило в высокие окна. Раскрыв одно из них, я услышала, как заливается трелями сидевший на платане черный дрозд. Сняла пальто и просмотрела остальную почту, в которой не оказалось ничего интересного. Для Оливера ничего не было.
