Здесь устроили паноптикум. Цирк уродцев. Броуновскую толкотню частиц. Пешеходы, у которых ещё оставались силы, руками откатывали брошенные — чаще всего, повреждённые — легковые автомобили, маршрутки и даже автобусы — к тротуарам: делали простор площади и сквера ещё просторней. Люди, как будто, не сговариваясь, решили устроить здесь курилку и пикник одновременно. Их не хватало на пир во время чумы — но многие смутно осознавали: они добрели до последнего безопасного приюта. Дальше начиналась вражеская территория; дальше тянулось поле боя — кровавого, или бескровного — как пойдёт. И люди пользовались случаем: останавливались, отдыхали, оглядывались на пройденный путь, размышляли о прожитом и о смерти; о сотнях вариантов смерти: от голода, от болезни, от ножа, за родину, за любовь, за кошелёк. Пауза в движении объяснялась не только необходимостью укрепить мужество. Ей имелось и вполне рациональное объяснение. По сравнению с простором Старой площади и Ильинского сквера, улицы, по которым манифестантам предстояло пройти остаток пути до Васильевского спуска, были довольно узки. Создавался эффект бутылочного горла: из переполненной ёмкости, вбиравшей в себя человеческие потоки отовсюду, вытекали только две тонкие речки; одна стремилась вдоль низкой краснокирпичной Китайгородской стены — на Москворецкую набережную, другая — журча стонами и голосами, — вдоль по улице Варварке. Обе речки должны были слиться воедино у кремлёвских стен.
- Почему нас не отрезают? — Павел обернулся к Третьякову. — Даже мне ясно: силами армии перекрыть Китайгородский проезд и Варварку — раз плюнуть. Почему нам дают двигаться дальше?
- Хороший вопрос, — «ариец» хитровато прищурился. — Правильный вопрос. Но ответа у меня нет. А ты рассчитывал на это? На армию? Думал, она схватит меня за руку, — чтоб не пришлось решать самому, стрелять или нет? А вот накося, выкуси! — Третьяков ловко скрутил пальцами правой руки — дулю. Павел аж оцепенел от такого обращения. А «ариец» уже сорвался с места и, не посоветовавшись с подельниками, выбрал Варварку. Управдому не оставалось ничего иного, кроме как догонять его — едва ли не бегом. Впрочем, «бутылочное горло» замедлило Третьякова. Павел быстро пристроился у него за спиной, в шаге, но разговора не возобновлял; плёлся позади обиженно и молча.
А развязка приближалась.
Миновали патриаршее подворье; крыши его палат, покрытые деревянной кровельной дранкой, «под старину», как сонные головы в ночных колпаках, подслеповато пялились из своего мракобесного средневековья на процессию юродивых двадцать первого века.
По правую руку потянулась колоннада двухэтажного, похожего на обувную коробку, длинного и приземистого комплекса Гостиного двора. В спину ударил запах рыбы с Рыбного переулка: не выветрился за время эпидемии, не заместился запахом разложения и чумы. Павел вдохнул его всей грудью и заметил, как соседи по толпе поступают так же: значит, не почудилось — был запах, была рыба вместо смерти.
И это крохотное дуновение жизни, это послабление для обречённых сделалось последней милостью, какую получили измученные люди от судьбы.
Дорога заканчивалась. Крестный путь — подходил к концу.
Впереди, как дамоклов меч, вздымался над колеблющимся человечьим морем шпиль Спасской башни Кремля.
Васильевский спуск был забит народом. Заполнен под завязку. Заполнен так, как не ожидал Павел Глухов, и наверняка не ожидал Третьяков. И уж, тем более, не ждали остальные чумоборцы.
Васильевский спуск был заполнен так, что прорваться к потенциальной жертве здесь не представлялось возможным — даже если идти по головам, даже если отчаянно работать локтями и кулаками.
Впрочем, никого, подходившего на роль жертвы, и не наблюдалось на всём обозримом пространстве. Ни речистого Вьюна, ни его приспешников, ни прочих ораторов, ни хотя бы людей, контролировавших толпу.
Кремлёвские куранты не позволяли усомниться: заявленное время начала манифестации — три часа пополудни — просрочено на двадцать минут. А на Васильевском спуске так и не появились безымянные, таинственные организаторы действа. Для них не была подготовлена сцена; для них не расчищали проезд. Народ бесновался. Кричали: «Дайте нам лекарство!» Кричали: «Мы не хотим умирать!» Но так всего лишь выплёскивалось накопившееся напряжение. Адресатов, которые могли бы услышать возгласы и принять на свой счёт, по соседству не было. Не было видно и правоохранителей, — армейских подразделений или спецназа, — за исключением трёх полицейских патрульных машин, подковой выстроившихся перед запертыми Спасскими воротами Кремля.
А толпа всё прибывала. С Васильевского спуска она перетекла на Красную площадь, доползла, по брусчатке, до каменного серого подножия Храма Василия Блаженного. Она словно брала Храм в кольцо. Павел начал подозревать: на том искусственном каменистом уступе, на котором высилась расписная шкатулка храма, если смотреть на неё со стороны Москва-реки, что-то происходило. Что-то, неразличимое за дальностью расстояния. И вдруг — над толпой грянула музыка.
Называть так какофонию звуков, принявшуюся терзать уши, — означало: очень сильно ей льстить. Это был скрип. Павлу так послышалось с самого начала. Скрип тяжёлых, ржавых железных петель огромной каменной двери, которая неустанно хлопала на ветру. Этот скрип и удары камня о металл, камня о камень, вдруг дополнились барабанной дробью. Как будто кто-то решил задать какофонии — ритм. Управдом пригляделся. На возвышении, перед Василием Блаженным, суетились какие-то маленькие фигурки. Они держались от толпы наособицу, размахивали чем-то хромированным, тускло блестевшим. «Музыкальная группа, — решил Павел. — Это — музыкальная группа. Но что они играют? Это же какое-то безумие, чёрт знает, что такое. Ладно бы патриотическое, или народное. Рок-н-ролл, на худой конец. Но это — как будто камнепад. Или как будто кого-то по тюремным коридорам ведут на расстрел».
- Динамики! — прямо в ухо управдому прокричал «ариец». Тот размышлял без лирики, размышлял практически. — Динамики! — повторил он. — Понимаешь, что это значит? Всё-таки кто-то здесь есть… Кто-то из этих, — Третьяков неопределённо махнул рукой себе за спину. — Из главных. Из тех, что заказывают музыку. Сильные динамики…. Поставлены по периметру площади. Кто-то работал… подвозил, расставлял, понимаешь?
- Нет, — Павел покачал головой. — Не понимаю.
- Будут говорить — толкать речи! — «ариец» еле перекрикивал скрип и грохот, усиливавшийся с каждой минутой. — Будут говорить. Значит, и наш друг… он объявится…
- А ты в этом сомневался? — управдом не сумел скрыть удивления.
