— Что случалось?
— Они закрыли дверь раньше, чем наступил День Разрушения, но многие люди испеклись, когда изменилась орбита. — В ее голосе была скука.
— Все? — прошептал Гарденер.
— Нет. Девять или десять тысяч еще живут на одном из полюсов, — сказала Бобби. — Я думаю.
— О Боже. О Боже, Бобби.
— Есть другие каналы, открытые по ошибке. Просто по ошибке. Внутренность какого-нибудь места. Большинство открыто в глубоком космосе. Мы никогда не были способны нанести на наши звездные карты хотя бы одно такое место. Подумай об этом. Гард! Каждое место было незнакомым для нас… даже для нас, а мы великие путешественники.
Она наклонилась вперед и отхлебнула еще немного пива. Игрушечный пистолет, который больше не был игрушкой, не отклонился от груди Гарденера.
— Такова телепортация. Большое дело, а? Несколько ошибок, много дыр, один космический чердак. Может, кто-нибудь когда-нибудь откроет длину волны в сердце солнца и сожжет целую планету.
Бобби засмеялась, как если бы это была особенно удачная шутка. Дуло тем не менее не отклонилось от груди Гарда.
Став снова серьезной, Бобби сказала:
— Но это не все. Гард. Когда ты включаешь радио, ты думаешь о работе станции. Но полоса — мегагерцы, килогерцы, короткие волны и прочее — не только станции. Это также все пустое пространство между станциями. Дело в том, что некоторые полосы наиболее вместительны. Ты следишь?
— Да.
— Таким окольным путем я пытаюсь убедить тебя взять пилюли. Я не хочу посылать тебя в то место, которое ты называешь Альта-ир-4, Гард — я знаю, ты умер бы там медленно и неприятно.
— Таким образом умирает Дэвид Браун?
— Я здесь ни при чем, — сказала она быстро. — Это полностью дела его брата.
— Как в Нюрнберге, да? Ничто не было чьей-то конкретно виной.
— Ты идиот, — сказала Бобби. — Не думаешь ли ты, что иногда это правда? Ты настолько поверхностен, что не можешь допустить мысли о случайности?
— Я могу это допустить. Но я также верю в способность личности полностью изменить иррациональное поведение, — сказал он.
— В самом деле? Ты никогда не мог.
Застрелил свою жену, — услышал он буравящий внутренний голос. Неслабое дело, а? Пожалуй, иногда люди начинают Искупительные Буги немного поздно, думал он, глядя вниз на свои руки.
Глаза Бобби остро впились в его лицо. Она уловила немного из этого. Он попытался усилить защиту — спутанная цепь бессвязных мыслей, как белый шум.
— О чем ты думаешь, Гард?
— Ничего из того, что надо знать, — сказал он и тонко улыбнулся. — Думай, что это о… хорошо, скажем, о висячем замке на двери сарая.
— Это неважно, — сказала она. — Я все равно могу не понять. Как я сказала, мы никогда не были очень большими мыслителями. Мы не раса супер-Эйнштейнов. Томас Эдисон в Космосе, я думаю, был бы нам ближе. Никогда не мыслители. Я не отправила бы тебя в такое место, где бы ты умер медленной, жалкой смертью. Я еще люблю тебя по-своему, Гард, и если я должна тебя куда-то отправить, я отправлю тебя в… никуда.
Она пожала плечами.
— Вероятно, это как принять эфир… но это может быть болезненно. Даже агония. В любом случае знакомый черт всегда лучше незнакомого.
Гарденер вдруг залился слезами.
— Бобби, ты могла спасти меня, если бы ты напомнила мне об этом раньше.
— Возьми пилюли, Гард. Имей дело со знакомым чертом. В твоей ситуации двести миллиграммов «валиума» уберут тебя очень быстро. Не заставляй меня посылать тебя, как письмо, адресованное в никуда.
— Расскажи мне еще немного о Томминокерах, — сказал Гарденер, вытирая лицо ладонями.
Бобби улыбнулась. — Пилюли, Гард. Если ты начнешь принимать пилюли, я расскажу тебе все, что ты хочешь знать. Если нет… Она подняла фотонный пистолет.
Гарденер открутил крышку пузырька с «валиумом», вытряхнул половину дозы голубых пилюль с сердечком в середине (Послание из Долины Оцепенения, подумал он), закинул их в рот, открыл пиво и проглотил их. Шестьдесят миллиграммов пошли по старому желобу. Он мог спрятать одну под язык, но шесть? Заходите, родные, будьте как дома. Теперь немного времени. Я опустошил свой желудок блевотой. Я потерял много крови, я не принимал это дерьмо и поэтому чувствителен к нему, я фунтов на тридцать легче, чем был, когда достал первый рецепт. Если я быстро не избавлюсь от этого дерьма, оно ударит в меня, как полстакана виски.
— Расскажи мне о Томминокерах, — снова попросил он. Одна рука опустилась под стол на колени и потрогала рукоятку (заслонить — заслонить — заслонить заслонить) револьвера. Сколько до того, когда это начнет действовать? Двадцать минут? Он не мог вспомнить. И никто не мог ему рассказать о действии «валиума».
Бобби слегка двинула дулом в направлении пилюль. — Бери больше, Гард. Как могла однажды сказать Жаклин Сьюзанн, шести недостаточно.
Он вытряхнул еще четыре, но оставил их на клеенке.
— Вы там были чертовски напуганы, так? — спросил Гарденер. — Я видел, как вы выглядели, Бобби. Будто вы решили, что они все собирались встать и погулять. День Мертвых.
Новые и Усовершенствованные глаза Бобби мигнули… но голос ее оставался мягким. Но мы гуляем и разговариваем. Гард. Мы действительно вернулись.
Гард подобрал четыре таблетки, подкинул их на ладони.
— Я хочу, чтобы ты сказала мне только одну вещь, и тогда я приму. Да. Только эта одна вещь в некотором роде дала бы ответ на все остальные вопросы шанса задавать которые у него уже никогда не будет. Может быть, поэтому он еще не пытался застрелить Бобби. Потому что это было то, что ему действительно требовалось знать. Эту одну вещь.
— Я хочу знать, что вы такое, — сказал Гарденер. — Расскажи мне, что вы такое.
— Я отвечу на твой вопрос, или по меньшей мере попытаюсь, — сказала Бобби, — если ты примешь те пилюли, которые ты подкидываешь в руке, прямо сейчас. Иначе — до свидания, Гард. В твоем мозгу что-то есть. Я не вполне могу прочесть это — оно словно очертания за занавеской. Но это меня чрезвычайно нервирует.
Гарденер положил пилюли в рот и проглотил их.
— Еще.
Гарденер вытряхнул еще четыре и принял их. Теперь в общей сложности 140 миллиграммов. Бобби заметно расслабилась.
— Я сказала, Томас Эдисон — это ближе, чем Альберт Эйнштейн, такой подход лучше всего, — сказала Бобби. — Здесь, в Хэвене, есть вещи, которые, я думаю, изумили бы Альберта, но Эйнштейн знал, что означает Е=mс2. Он понимал теорию относительности. Он понимал вещи. Мы… мы делаем вещи. Конкретные вещи. Мы не теоретизируем. Мы создаем. Мы мастера на все руки.
