Впрочем, и Джон, как мне кажется, никогда не был таким нервным. Он посмеялся надо мной, когда я рассказала ему про обои. Сначала ему захотелось переклеить их, но потом муж сказал, что они действуют на меня положительно, и что нет ничего плохого в том, если нервнобольная получает возможность вывести из подсознания свои фантазии. Он еще посмеялся, что вслед за обоями пришлось бы менять тяжелый остов кровати, потом решетки на окнах, потом двери на лестницу и так далее.
— Знаешь, этот дом хорошо влияет на тебя, — заметил он. — Но если честно, то мне бы не хотелось устраивать здесь ремонт из-за трех месяцев найма.
— Тогда давай перейдем на первый этаж, — попросила я. — Там такие чудесные комнаты!
Он обнял меня, назвал блаженной маленькой гусыней и пошутил, что может перейти даже в погреб, лишь бы покончить с неуместным торгом.
Кстати, он абсолютно прав относительно кровати, окон и прочего.
Это просторная и удобная комната. Ее выбрал бы каждый, и, конечно, я не так глупа, чтобы из-за собственной прихоти доставлять неудобства мужу. Наша спальная в детской нравилась и мне. Все было бы прекрасно, если бы не желтые обои.
Из первого окна я видела парк — его таинственные тенистые беседки, прекрасные клумбы, кусты и сучковатые деревья. Из второго окна открывался чудный вид на залив и маленькую пристань, примыкавшую к поместью. Туда вела аллея, сбегавшая под гору. И я мечтала о людях, которые прогуливались бы по парковым аллеям и террасам. Но довольно! Джон предупреждал меня не давать волю фантазии. Он говорит, что с моим больным воображением и привычкой выдумывать нервные слабости немудрено перейти к истерии. Он просил меня использовать всю волю и здравый смысл, чтобы сдерживать эту тенденцию. Ну что же — я попробую.
Иногда мне кажется, что если я буду понемногу выписывать свой вздор, то это успокоит меня и освободит от подавляющих идей. Но когда я начинаю писать, мной овладевает сильная усталость. Если человек лишен совета и сочувствия в своей работе, то такое отношение отбивает любую охоту. Джон обещал, что когда мне действительно станет лучше, мы пригласим к нам в гости кузена Генри и Джулию. Но он сказал, что скорее разведет в своей наволочке фейерверк, чем допустит меня к этим экспансивным людям в таком состоянии.
Я хочу, чтобы мне стало лучше. Но мне нельзя думать об этом. Нельзя! Обои смотрят на меня, как будто знают о своем плохом воздействии! На них есть одна повторяющаяся деталь, где узор выпячивается, как согнутая шея и два луковичных глаза. Они как бы смотрят на вас снизу вверх. Меня, конечно, раздражает их наглость и назойливость. Сверху и снизу, со всех сторон они ползут на меня — эти абсурдные глаза, немигающие и пугающие.
А еще есть место, где два куска не сочетаются, и глаза съезжают вверх и вниз по линии — один выше другого. Я никогда не видела такой выразительности в неодушевленных предметах, хотя мы все прекрасно знаем, какими живыми они могут быть!
Я лежала без сна, увлеченная и напуганная пустыми стенами и обычной мебелью — словно ребенок, увидевший новую игрушку. Мне вспомнилось, как ласково мерцали ручки нашего большого старого шкафа, а одно из кресел походило на сильного друга. Я знала, что если какие-то вещи окажутся вдруг злыми и недобрыми, то мне надо лишь запрыгнуть на это кресло, и там меня никто не тронет.
Обстановка в нашей спальной казалась несуразной. Но что делать? Мы перенесли сюда все, что нашли на первом этаже. А здесь действительно, наверное, был гимнастический зал. Даже странно, что эти дети оставили после себя такое беспорядок. Обои зияли дырами во многих местах, и, судя по тому, как крепко они были приклеены, детишки имели упорство и ненависть. Пол был исцарапан, местами выдолблен и расщеплен; штукатурка кое-где отвалилась, а огромная тяжелая кровать, которую мы нашли в комнате, выглядела так, словно прошла через бои и сражения.
Однако я не думаю об этом — только об обоях.
Приехала сестра Джона. Она такая милая девушка и так внимательна ко мне! Нельзя, чтобы она нашла у меня ручку и бумагу. Она изумительная домохозяйка и верит, что лучшего призвания для женщины не отыскать. Мне кажется, она думает, будто я болею из-за того, что пишу! Но я могу писать, когда она уходит из дома. Вот и сейчас пишу и вижу ее на тенистой аллее парка.
А знаете, ведь кто-то ухаживает за этой территорией! За аллеями и клумбами! За кустами и деревьями! Прекрасный парк, с огромными вязами и бархатно-зелеными лужайками!
Кстати, на обоях в потускневших местах есть скрытый рисунок, и он раздражает меня больше всего. Этот узор можно видеть лишь при определенном освещении — и даже тогда не очень ясно. Но там, где обои не поблекли и не выгорели на солнце, мне попалась на глаза странная бесформенная фигура, которая, кажется, хмурится, когда я нахожу ее на рисунке.
Ой, сестра уже на лестнице!
* * *
Ну вот, День благодарения и закончился. Гости разъехались, а я устала. Джон считает, что мне не нужна большая компания, поэтому мама, Нелли и дети уехали в город на неделю. Мне нечем заняться. Теперь все выполняет Дженни. Меня томит однообразие.
Джон сказал, что если мне не станет лучше, он отправит меня осенью к Виа Митчеллу. Я туда не хочу. У меня есть подруга, которая однажды побывала в его клинике, и она рассказывала, что Митчелл вылитый Джон и мой брат. Чего уж больше!
И зачем так далеко уезжать? Это же обременительно! Но я ничего не могу им доказать, потому что со мной не считаются. Наверное, поэтому я и становлюсь такой ворчливой. Плачу по пустякам — почти все время. Конечно, приходится сдерживаться, пока Джон или кто-нибудь другой находятся дома, но видели бы вы, что со мной происходит, когда я остаюсь одна!
А я все чаще остаюсь одна. У Джона какие-то проблемы на работе. Он пропадает в городе. А Дженни настолько добра, что оставляет меня наедине, когда я об этом ее прошу. Я гуляю в парке или спускаюсь по красивой аллее к воде, сижу на террасе среди роз или подолгу валяюсь в постели. Мне бы действительно нравилась комната, если бы не обои. Но, может быть, она нравится мне именно из-за них?
Как прочно они обосновались в моем уме!
Я часами лежу на огромной неподъемной кровати — по-видимому, прибитой к полу — и часами всматриваюсь в узор. Уверяю вас, он совсем неплох для гимнастического зала. Я обычно начинаю с нижнего угла, где по обоям еще не прошлась рука рисовальщика, и в тысячный раз ловлю себя на том, что опять рассматриваю этот бессмысленный узор.
Я слабо разбираюсь в композиции рисунков, но знаю, что этот узор составлялся вопреки законам лучей, чередования и симметрии. Повторялись только полосы, и больше ничего. Если смотреть с одной стороны, каждая полоса стоит вертикально сама по себе, раздуваясь кривыми линиями и завитушками — эдакий "романский стиль" из белой горячки. Узор уходит разводами вверх и вниз, распускаясь идиотскими хвостиками. Но с другой стороны, полосы переплетаются по диагонали, и растянутые формы сбегают косыми волнами, словно изрубленные винтом морские водоросли.
