Рисунок отслеживается и по горизонтали — по крайней мере, так казалось сначала, но я истощила себя попытками определить порядок в этом направлении. Они использовали горизонтальную полосу для фриза, и это чудесным образом усилило путаницу. В одном конце комнаты желтые обои были почти нетронуты, и здесь, когда день шел на убыль, а низкое солнце светило прямо сюда, из центра стены возникали бесчисленные формы и мчались к краям, поглощаясь пустотой при малейшем отвлечении внимания.
О Боже, как я устала, разглядывая эти обои. Наверное, мне надо немного вздремнуть.
* * *
Не знаю, зачем я пишу. Мне не хочется писать об этом, но я чувствую, что должна все описать. Джон посчитает это абсурдом. И все же я должна рассказать о том, что чувствую и думаю — хотя бы листу бумаги. Это приносит облегчение. Но усилия, необходимые для ведения дневника, начинают превышать мои возможности.
Половину времени я теперь лентяйничаю. Я никогда прежде не валялась так много в постели. Джон говорит, что я должна беречь силы. Он дает мне рыбий жир, кучу укрепляющих таблеток и прочую дрянь, совершенно запретив пиво, вино и недожаренное мясо.
Милый Джон! Он так нежно любит меня, что просто не выносит больной. Вчера я попыталась серьезно и рассудительно поговорить с ним и рассказала ему, как мне хочется погостить у кузена Генри и Джулии. Но он ответил, что нельзя уезжать только по той причине, что мне не хочется тут оставаться. Еще он сказал, что мне так и не удалось придумать себе приличную историю болезни, и именно поэтому я плачу, не закончив разговор. А мне требовалось так много сил, чтобы здраво рассуждать. Я думаю, это нервная слабость.
Потом Джон подхватил меня на руки, отнес на второй этаж и, уложив в постель, читал до тех пор, пока у меня не разболелась голова. Он сказал, что я его любовь, его радость и единственное сокровище. Он говорил, что я должна заботиться о себе ради него и держать себя в руках. Он говорил, что никто, кроме меня самой, мне не поможет, что я должна собрать волю в кулак и избавиться от своих глупых фантазий.
Да, тут уютно. Ребенок здоров и счастлив. Тем более он не живет в этой комнате с ужасными обоями. Если бы мы не заняли ее, то здесь бы спал малыш. Какой счастливый поворот событий! Я не хочу, чтобы мой ребеночек, впечатлительное дитя, жил в этой комнате — не за какие деньги! Я никогда не задумывалась об этом раньше, но теперь счастлива, что Джон поселил меня здесь. Вы же понимаете — мне такой ужас выдержать легче, чем ребенку.
Конечно, я буду молчать. Я слишком умна и продолжаю наблюдения. Я нашла на обоях такие вещи, о которых никто, кроме меня, не узнает — даже если захочет! За внешним рисунком каждый день появляются смутные формы. Это всегда одни и те же формы, но только их становится все больше. Они напоминают женщину, упавшую на живот, которая быстро ползет по узорам рисунка. Мне она не нравится. Я удивляюсь… Я начинаю думать… Я хочу, чтобы Джон забрал меня отсюда!
* * *
Как трудно говорить с Джоном о моей болезни — возможно, потому, что он такой умный и так сильно любит меня. Но прошлой ночью я попыталась.
Сияла луна. Ее свет заливал все вокруг — прямо, как солнце. Иногда я ненавижу луну. Она всегда так медленно крадется и переходит от окна к окну…
Джон спал. Мне не хотелось будить его, поэтому я лежала и следила за пятнами лунного света на волнистых обоях. И вдруг меня охватил страх. Тусклая фигура за дрожащим рисунком хотела выйти.
Я тихо встала и пошла на цыпочках посмотреть, не двигаются ли обои. Мои шаги разбудили Джона.
— Что случилось, крошка? Тебе надо воздержаться от таких прогулок, или ты подхватишь простуду.
Мне показалось, что это хороший момент для разговора. Я поведала ему, как мне здесь плохо. Я умоляла его увезти меня отсюда — куда угодно, даже в клинику.
— Но почему, дорогая? — спросил он меня. — Наша аренда продлится еще три недели. Зачем нам уезжать до срока? Ремонт квартиры еще не закончен. Я загружен работой и почти не выхожу из госпиталя. Конечно, если бы тебе угрожала реальная опасность, то я пошел бы на все. Но тебе здесь стало лучше, хотя ты это вряд ли замечаешь. Я врач, дорогая, и мне ли не знать такие вещи. Ты поправилась, порозовела. У тебя улучшился аппетит. Мне стало намного легче общаться с тобой.
— Мой вес не прибавился ни на грамм! — рыдая, ответила я. — Возможно, аппетит и улучшается по вечерам, когда ты рядом, но он ухудшается, едва ты уезжаешь!
— Пожалей свое сердечко, — произнес он, сжав меня в объятиях. — Смотри, как оно тоскует и бьется. И, давай, используем эти драгоценные часы для сна. А утром обо всем поговорим.
— Ты не уедешь в госпиталь? — с надеждой спросила я.
— Ну что ты говоришь? А кто же будет работать? Потерпи еще три недели, а потом мы отправимся в турне на несколько дней, пока Дженни будет приводить в порядок наш дом. И верь мне, милая. Тебе стало гораздо лучше.
— Возможно, лучше для тела…,- начала я и тут же замолчала, потому что Джон вдруг приподнялся и посмотрел на меня с такой укоризненной строгостью, что все слова застряли в моем горле.
— Дорогая! — произнес он холодным тоном, — Я умоляю тебя, ради меня и нашего ребенка, а также ради собственного блага, ни на секунду не позволяй этой идее входить в твой ум! Не создавай себе психической болезни! При твоем темпераменте это опасная игра! Все твои страхи и симптомы — глупая фантазия! Ты можешь довериться мне, как врачу!
Конечно, я больше и слова не сказала. Мы отвернулись друг от друга и попытались успокоиться. Он думал, что я заснула первой, но это было не так. Я лежала, смотрела на обои и часами пыталась понять, передвигаются ли задний и передний рисунок вместе.
При дневном свете на узоре заметна несогласованность — какое-то нарушение графических законов. Меня это страшно раздражает! Да и цвет ужасный! Ненадежный! Он приводит меня в ярость, хотя и сам узор доставляет мне мучения. Вот кажется, изучила его вдоль и поперек, но стоит отвести глаза, и он тут же совершает задний кувырок. А потом и я кувыркаюсь вместе с ним. Он наносит пощечину, бьет ногой в живот и топчет, топчет вас! Нет, это просто кошмар!
Внешний узор — цветные арабески — напоминают мне наросты и грибы. Представьте себе поганки на пеньках! Бесконечные ряды поганок, распухающих и возносящихся вверх в утомительно длинных извивах — вот нечто похожее на узор. Но похожее лишь иногда! И в этих обоях есть нечто такое, что никто, кроме меня, не замечает. Это изменения! Малюсенькие изменения!
Когда солнце сияет через восточное окно — а я всегда наблюдаю за его длинными и прямыми лучами — изменения настолько быстры, что я не могу их уловить. Однако я постоянно слежу за ними. В лунном свете — а луна при безоблачном небе светит всю ночь — обои превращаются во что-то другое! Ночью при любом освещении (в сумерки, при свечах или лампе, но хуже всего при лунном свете) узор становится решеткой. А за прутьями мечется женщина. Теперь я вижу ее ясно и четко.
