— Оннали! — от ползущих по щекам слёз кожа чесалась, но он не вытирал щёк, боясь, что не успеет добежать. А потом, на бегу, вспомнил выкрученное ухо Тарути. И закричал:
— Я отдам за неё ту тележку и гладкий орех! И ещё сладкие палочки, которые спрятал! Мой лук и все стрелы! И ту ракушку, что она мне подарила!
Вдоль тропы пронёсся ветерок, тронул горячую шею прохладой. Сквозь пекучие слёзы Мерути показалось, что фигурка девочки стала ближе.
— А еще котёнка, который будет от заморской кошки Янути, он мне обещал! Это скоро уже! Я всё отдам, только пусть Оннали, пусть, пусть она…
Нога подвернулась, и Мерути упал, вскрикнув, зацарапал жёсткую глину ногтями. Стукнул кулаком по тропе и заревел, горько и безнадёжно.
… - Одна из разновидностей любви, — шелестнуло вдоль него, пронёсшись над ухом прохладой.
… - Детёныши. Сила чиста, но без сложности, — со стороны другого уха волосы Мерути шевельнулись от ветерка.
… - Она пригодится… Если сохранят… Оба…
… - Ес-ли с-сохранят…
— Мерути…
Он открыл глаза и приподнял голову от глины. Сестра сидела рядом, поставив на землю корзинку, смотрела ласково, как мама, когда не сердится.
— Пойдём домой, — хрипло сказал мальчик, глядя на неё, чтоб не смотреть по сторонам, — только нога у меня.
— Болит?
— Болит.
— Давай руку.
Он подал сестре руку и встал, скривившись. Она нагнулась и растёрла его колено, подула, шепча лечебную наговорку.
— Прошло, — мрачно сказал Мерути, держась за её плечо.
— Вот и хорошо.
Они пошли рядом, и Мерути молча смотрел, как тропа с каждым шагом становится похожей на человеческую. Вон сломаны ветки, специально, чтоб тропы не путались со звериными, а тут валяется обломок стрелы, и на кусте висит обрывочек старого кожаного мешочка. Сестра тоже молчала, улыбалась, а глаза прикрыты. И лицо странное такое, будто у неё в голове поют речные кузнечики, а она слушает только их.
— Оннали?
— Что?
— Ты куда шла?
— К тебе.
— Ты же обратно шла, в другую совсем сторону! Я тебя звал-звал…
— Я слышала. Но я всё равно к тебе шла.
— А-а…
Издалека уже лаяли собаки, а свет спрятался за стволами деревьев. Со стороны деревни вкусно пахло — жареным мясом, испечёнными на углях лепёшками. Оннали подкинула на руке корзинку:
— Мама сделает нам пирог с ягодами и мёдом. Вкусный.
— Ага, — Мерути отвел глаза от корзинки, в которой — комки глины. И ни одной ягодки. Ни единой.
То, что во сне можно прятаться, Лада знала с детства. Кошмары ей не снились, разве что тёмные сны, в которых поворачивалось что-то, мерцая и чавкая, но там она была другая — шла в темноту, не боясь. Страх приходил, если проснуться не вовремя и открыть глаза в ночь. Страх сидел внутри и сам боялся чего-то в комнате, где нависал из-под белого потолка высокий шкаф, а в углу, в толще стены, мерно и глухо капало в какой-то трубе. И неправильность не-сна, когда вокруг полная тишина и только дышит сонно кто-нибудь спящий рядом: мама на соседней кровати в старом доме, бабушка за шкафом — в комнатке, что снимали в городе два года, а потом и Липыч с плечом, раскалённым от глубины сна, в которую он сваливался, — пугала и наводила тоску. Лада завидовала подсмотренным в телевизоре героям фильмов, они шли в кухню, пили воду из крана и садились, покачивая тапочком на босой ноге, листать журнал или читать книжку…Идти по чёрному льду ночи, и луна из окна светит в спину. А там коридорчик, который говорит ей с нажимом: оставь нам наше ночное время, не мешай.
… Всю жизнь боялась помешать. И, когда поселилась в огромной квартире Липычей, ощутила себя разорванной на мелкие кусочки, которые перемешали и слепили, скомкали абы как, лишь бы казалось в порядке. А дышать нечем, нечем думать и радоваться, даже грустить нечем среди комканной бумаги себя. Как пойти на кухню, если рядом комната отца, и он оттуда выходит, идет пить воду, шумно, вздыхает; Ладе представляется всякий раз — ночное и чёрный силуэт старого мерина, которому давно без разницы, кто и что вокруг… Или сестра Липыча, высоченная полная дева, с пухлыми губами и стоящей болотцем приветливостью в подведённых глазах: она поздно возвращалась из своего журнальчика и подолгу сидела в кухне, снимая под настольной лампой обильный макияж, иногда утирая слёзы. Лада поперву пыталась, подсела как-то — рассказать весёлое, как девочка девочке. Но Татьяна вперила взгляд в ладины ноги, обтянутые домашними лосинами, и так закатила полустёртые глаза, что Лада еле договорила фразу и ушла, подталкиваемая взглядом. Взгляд состоял из слов, что она слышала несколько раз, говоримых то злым шепотом, а то и звонко, в голос, но якобы не для неё, о её прописке и хитрости.
Этого хватило, и с тех пор они с Татьяной молчали друг другу, даже когда здоровались или говорили о погоде и ценах. Ну и пусть. Зато Лада умела другое. Прижавшись животом к спине Липыча (да что же он такой горячий во сне, будто работу тяжёлую делает), закрывала глаза и, чувствуя спиной тяжёлый взгляд ночи, шла туда, куда хотела, в Свои Места.
Одно из них было пещерой.
Вход туда с солнечного пляжа, на котором песок жёлт до рези в глазах, и лежат по нему, отбрасывая круглые тени, горячие голыши. В обрыве шуршит сухая глина, ссыпаясь квадратиками, колючие кусты дерезы закрывают чёрную дыру, а из неё веет тепло, в жаре кажущееся прохладой. Надо развести руками ветки с мелкими сиреневыми цветочками и босиком ступить внутрь. Кусты за спиной смыкались, и Лада шла вперёд под низким гладким потолком. Чтоб легче шлось, под ногами насыпались давным-давно палые листья из чьей-то осени, неважно, что деревья тут не росли. Босиком надо именно по такой листве, мягкой и пружинящей, от каждого шага пахнущей нежным чаем. А впереди, далеко, как зелёная безделушка на ладони, светилась беседка с виноградом. В темноте — только она. Красиво.
Лада знала: за беседкой течёт медленная и неширокая река, спит, пошевеливая водой, вниз уходят грубые каменные ступени. В беседке надо раздеться, скидывая вещи на старое дерево пола.
В тёмную воду в одежде нельзя.
Деревянные доски чуть скрипели, камень холодил ступни, а потом — еле слышный плеск воды. Она не теплее и не прохладнее воздуха, ниткой поднимается по щиколоткам. Тёмная вода несёт в себе большие кляксы дрожащего света. Лада не знает, что это. Но их можно зачерпнуть и смотреть, как свет остается в горсти, проливаясь каплями в темноту под ногами. Незачерпнутые кляксы плывут и плывут, дрожа, вместе с тёмной водой, обтекают ноги, икры, колени. Гладят. И заживает под дрожащим жидким золотом растёртая в кровь нога, перестаёт болеть ушибленный локоть.
