Елена Блонди - Хаидэ

Перед глазами маячила тяжелая дверь. Пока закрыт круглый засов, громоздкий даже на вид, они защищены от варак.

— Чего думать-то, — строптиво сказала Тека, — уморим детишков, коли останемся. Надо идти. И мужики там, без нас.

Хаидэ кивнула, прижимая к себе сына. Три женщины с самым дорогим, что у них есть. Но надо идти.

— Ахи, думай о светлом. Только о свете. Тека…

— Ты сама постарайся, высокая. А я. Пойдем уж.

Гладкое железо тепло прижалось к влажной ладони. Обхватывая круглый брус, Хаидэ с усилием сдвинула его в петлях.

— Дай-ка, — шепотом велела Тека и, обойдя женщин, первая ступила в тусклый извилистый коридор.

Они шли гуськом, неся притихших детей, оглядывались на неровные стены с редко торчащими факелами. Вечерний свет снаружи протекал через хитро устроенные отверстия, мешая желтизну с багровым пламенем догорающих факелов. Скоро он умрет.

За поворотом Тека остановилась и, ступив в неглубокую нишу, покопалась там. Обернулась, протягивая в руке темные корявые обломыши.

— Гнилухи. Как станет темно, рукой сомни, будет немножко светить.

Теперь у всех троих были заняты обе руки. На одной — ребенок, в другой зажат обломок мягкой от времени коряги. А вокруг стояла странная тишина. Ступая из коридора в большой подземный зал, где тойры недавно пили вино, ругая жрецов и славя Нартуза, Хаидэ с плеснувшей надеждой подумала, может, все обойдется. Может, злоба варак — старые сказки для маленьких тойров…

И замерла, стиснув корягу. Та замерцала мертвым голубым светом. Медленно подняла ногу, угодившую во что-то теплое и склизкое, и жижа выпустила ее с ленивым чавком.

— Мут, — выдохнула Тека, поворачивая освещенное снизу и страшное от этого лицо, — стойте, не ступайте.

Будто в ответ на ее шепот из тишины родился тонкий скрип, а может он и был, повсюду, но такой монотонный, что казался лишь тихим звоном в ушах. Усилился и стал рассыпаться на отдельные звуки, трески, поскрипывания. В нос лениво ударил и червем пополз тяжелый запах старой гнили.

— А-а-а… — сказала Ахатта, поднимая и сразу опуская в складки юбки руку с гнилушкой.

Но на стене догорал, чадя, факел, а поодаль еще один. И желтоватый свет тускнея, лился с потолка. Падал на черные тела, что валялись повсюду, странные, будто вывернутые наизнанку, а после облитые блестящей черной жижей, которая, чмокая, ползала по ним, как живая. И между горбами неподвижных под шевелением тел, по всему полу, устилая его живой неровной плиткой, толкались, блестя круглыми вздутыми спинами, серо-зеленые тельца варак. Лучами из-под бугров выпирали угловатые лапы, увенчанные веерами когтей, длинных, как гнутые иголки.

Сперва женщинам показалось, твари просто валяются, без цели подергивая спинами и когтями. Но приглядевшись, Хаидэ с омерзением увидела, они припали к мертвецам, окуная морды в покрывающую тела черную жижу. И шевелятся в такт, как щенки, прилипшие к соскам суки, когда, приноровившись, хором сосут материнское молоко.

Ее передернуло, рот наполнился кислой слюной, которую невозможно было проглотить, казалось, это уже черная гниль раздувает изнутри щеки и топит в себе язык. Ахатта рядом, не закрывая рта после возгласа, наклонилась, подергиваясь и икая.

«Какая дрянь»… Хаидэ водила по залу обезумевшим взглядом. Упади сейчас камень, раскидывая эхо по дырам лабиринтов, она кинулась бы, крича и рыдая, прямо по скользким спинам, падая в блестящую черную жижу.

Но вместо грохота вдруг наступила настоящая тишина. Скрип умолк. То тут то там раздавалось тихое чмоканье. Твари отрывались от трапезы и поднимали треугольные безглазые морды, водя ими из стороны в сторону.

«Их тоже нельзя ненавидеть»…

Она выпрямилась и закрыла глаза, приказывая себе оставаться на месте. Стояла, стараясь отпустить напряженный позвоночник, ослабить мышцы, стиснувшие сведенные скулы. Рядом скулила Ахатта, моляще и монотонно, краем сознания Хаидэ порадовалась, что та от ужаса, кажется, потеряла способность не только злиться, но и соображать вообще.

«Вот-ледяная-вода. Не видно ее, так-прозрачна. Пере-плетает струи»

…За валуном сидит страж, стережет, чтоб княжна никуда. А скучно. Но на том берегу цветут сливы, тонкие, разбросали ветки, просвеченные солнцем. Цветов так много, что они, как морская пена, захлестнули деревья, и ветерок достает из вороха лепестков запах летучего меда, настоящего, радостного.

Хаидэ теребит шнурок, на котором висит смешной глиняный ежик с глазом-бусинкой. Переступая по горячему песку босыми ногами, скидывает легкий хитон. И оглядывается, смотрит ли на нее молодой мужчина, приставленный сторожить. Не смотрит. Но за прозрачным широким ручьем, с ледяной до мурашек по спине водой, в пенной белизне цветов появляется черный силуэт, высокий, мощный. Солнце блестит на выбритой голове, трогает лучом кончик носа, кладет блик на крутое плечо.

«Нуба!»…

Улыбаясь, Хаидэ раскрыла глаза. Поверх мрачного подземелья, полного тусклого света и блестящих тварей, припавших к мертвым телам, маревом дрожал солнечный день, полный цветов и лепета водяных струй. Как радостен мир, в котором есть такое, и будет такое, пока ее память не умерла. Патахха мудр, мечтая о вечно цветущих сливовых деревьях на берегах степных ручьев. А ей лучше, чем старому шаману, в ее памяти есть любимый.

Касаясь рукой плеча Теки, Хаидэ сделала шаг вперед, осветила пол, покрытый вараками, и бережно отодвигая ногой скользкие тельца, шагнула снова.

— Куда, Тека? Показывай.

Но умелица не открывала глаз. Бычонок висел на боку, обхватив мать толстыми ножками, а руками крепко держа ее шею. Глазел по сторонам круглыми блестящими глазами.

— Тека…

Но женщина замотала головой, часто дыша.

— Тека, — ласково повторила Хаидэ, — прекрасная Тека, матерь Бычонка, сына любимого Коса… Тека моя…

Голова умелицы замерла. Рука, пошевелившись, удобнее охватила ребенка.

— Ковер, — хрипло сказала женщина и замолчала, будто прислушиваясь сама к себе.

— Экий ковер. Новый. Из радости весь. Тут вот беленько. Сливы, да?

— Да, Тека. Весенние.

— Во-от, — умелица повела подбородком. Подняла руку, сжимая гнилушку, и та засветила вокруг неверным голубым светом.

— И синего, тут по краешку, когда утро, то золота идет нитка, я ее умею тащить из морской воды. С рыбами вместе. Рыбы цветные, прыгают, веселыи. Да вот же!

Она нагнулась, светя прямо в треугольные слепые морды, и те опустились. Тека хихикнула.

— Тут еще смешной цвет. Когда Кос меня валял, задирал юбку, сам штаны спустит и рычит. Пугает. А потома говорит, ты, Тека, красавица. Врет ведь.