Митя продолжал решать соломоновы вопросы, когда из-за бельевых занавесей послышалось грозное:
— Я вот тебе, бесстыжая рожа!
Раздался смачный и мокрый шлеп, а вслед за ним пронзительно завыла сирена, похожая на визг Аделаиды Ивановны. Вскочив, Митя бросился к ней — из побуждений, не имеющих ничего общего с желанием спасать оглушительную сирену. Мощный напор децибелов на барабанные перепонки следовало немедленно прекратить. Но добежав до места покушения на сирену, Митя, как и несчастная женщина, превратился в соляной столб. Причиной оглушительных страстей, вырывавшихся из могучей груди Аделаиды Ивановны, был Матвей собственной персоной, радостный и даже посвежевший за ту неделю, что считался пропавшим.
— А труп не такой уж и мертвый, — сказал Митя, когда к нему вернулся дар речи.
Вряд ли его слова были услышаны. Шумовой фон, создаваемый Аделаидой Ивановной, препятствовал распространению любых других звуков. Тогда за дело взялся Матвей. Отобрав у парализованной бабы мокрую простыню, он одной рукой обхватил ее за шею, другой перекрыл источник шума с помощью тряпки.
Сигнализация отключилась, Аделаида Ивановна обрела свободу движений и немедленно перекрестилась несколько раз, бормоча невнятное, а затем наложила большой крест на Матвея. Он продолжал все так же радостно ухмыляться.
— Матвей, ты? — спросил Митя на всякий случай.
— А то кто? — бодро ответил воскресший из мертвых. — Ну и дела! Стоит на пару дней отлучиться, тебя уже узнавать перестают. Ну смотри сам — я ей бока как обычно пощупал — вдруг похудела, думаю, без меня скучаючи, — а она меня тряпьем по морде хрясь! Ты чего, Адель, визг-то подняла? Я на черта, что ль, стал похож?
— Дак убили ж тебя, Матвеюшка! Сама видела, вот этими глазами, — жалобно оправдывалась Аделаида Ивановна.
— Бабьи дурости! — Матвей сразу посуровел. — Живой я. На, пощупай.
Аделаида Ивановна робко приблизилась к Матвею и осторожно дотронулась до него.
— Ох! Как же это так? — Она поочередно смотрела то на Митю, то на Матвея, растерянно хлопая глазами.
— Ну, тогда объясни общественности, где ты пропадал, — потребовал Митя. — И заметь — не пару дней, а больше недели. При том, что ночью милиция нашла твой бездыханный труп.
— Где пропадал? — нахмурясь, переспросил Матвей. — Да там и пропадал, где все пропадают. А сколько дней, не знаю, потому как там нет календаря, и солнца не видно. А трупом я был временно, и на добровольной, кажется, основе. — Он поморщился и мрачно добавил: — Сказки детям лучше слушать на ночь, что-то сказочнику хреново-хреново, он идет домой спатиньки.
Его радостное оживление вдруг превратилось в согбенную усталость, взгляд потускнел, лицо посерело. Не сказав больше ни слова, Матвей неспешным шагом лунатика направился к двери подъезда.
Вечером состоялось собрание на лоне природы. Темой было удивительное воскрешение Матвея. Местом — травяной клочок земли у торца дома, там же, где обмывали Эдикову машину. На старом пепелище запалили новый костер, горючее выставил Митя, закуску организовал Пантелеймоныч из урожая собственных грядок, имевшихся где-то за городом. Присутствовали четверо — герой дня, Митя, Пантелеймоныч и Сережа, слушавший с вытаращенными глазами и открытым ртом. Матвей негромко рассказывал о своих приключениях:
— …Привели они меня, значит, к своему главному. Он меня очами обшаривает и молчит, ну я тоже молчу, чего мне говорить-то? А сам думаю, ну ни хрена ж себе заморочка, к каким-то спецам попал, и на черта я им дался. А он закончил меня глазами шмонать и говорит, что зла мне не сделают, наоборот, значит, я им нужен для каких-то делов важнющих. Или навроде того. Ну, я стою, слушаю, вникаю. И вижу, что этому главному не шибко нравлюсь. Будто сомневается во мне. Ну, мне, понятное дело, обидно, что же я, рылом не вышел, не гожусь для важных дел? А я, может, с детство мечтал космонавтом стать и погибнуть геройски. Вот я и говорю ему: на все согласен. Ведите куда надо. Сейчас же. А он говорит — идти никуда не надо. И дают мне стакан, пей, говорят. Я-то думал, это мне для храбрости поднесли, а там вода оказалась. Ну, выпил я. Стою, молчу, и они стоят, молчат, на меня глядят. А дальше как ножом отрезало. Пропали они все куда-то. И вдруг мне так легко стало, будто в воздушный шарик превратился, подпрыгну, думаю, и полечу. Только лететь было некуда. Хрен знает где оказался. В кишке какой-то длинной. В какую сторону идти, не знаю, свет там какой-то странный, на свет даже не похож. Не темно и не светло, а так, туман, в общем. И только я собрался пойти в одну сторону, трех шагов не сделал, как меня обратно швырнуло, чуть кумполом не приложился об стену. Попробовал еще раз — и опять швырнуло. Ну ладно, думаю, пойду в другую сторону. Иду, значит, иду, а кишка эта все никак не кончается. А потом и свет даже кончился, туман этот то есть пропал, темнота наступила, хоть глаз коли. Ни хрена не видно, но иду дальше — а чего еще делать? Потом какие-то фонари красные попадаться стали. Чудные — на факелы похожие, только электрические. А потом и вовсе странности начались. Кишка эта в коридор превратилась. Со светом и с дверями. И страх на меня напал такой, что хоть маму зови. Боюсь я двери эти открывать. И ни единой души нигде. Только с потолка паутина свешивается, и паучки на меня глазеют, где махонькие такие, а где и волкодавы целые. Что за напасть такая, думаю, а у самого поджилки трясутся не знамо с чего. Не знаю, мужики, сколько я там плутал, может, день, а может, год. У вас-то тут неделя прошла, а там… э-эх, — Матвей залпом опрокинул в себя стакан водки и занюхал помидориной. — Год иду, два иду, пить-есть не хочется, ноги не болят. Но в конце меня, мужики, достало, хожденье это. Плюнул на все да и рванул со злости дверь. А там! Мать честная!..
— Ну? Что там? — выдохнули как один Митя и Пантелеймоныч.
— Я сперва чуть со смеху не покатился, мужики. Ну, едрена вошь, думаю, нагнали на меня страху. Вы, мужики, не поверите. Я в жизни таких здоровущих кинозалов не видел. С аэродром размером, наверно, будет, а может, и больше, да нет, наверняка больше — с какой-нибудь Байконурский полигон. А экран уж и не знаю, каких размеров, далеко он был, а видно все — как у себя дома телевизор смотришь. И весь этот аэродром креслами уставлен. И зрителей там — чертова прорва, я даже считать не стал, чтоб башка не лопнула. И пустых мест еще полным-полно.
— Ну а чего показывали-то? — спросил Пантелеймоныч.
— Да вот тут-то и есть главный фикус. Присмотрелся я к этому кину — садится пока не стал, стоя глядел — ну чистый фильм ужасов, мужики. Американские ужастики — дерьмо по сравнению с этим. Там… как это… ну как это называется, когда будто сам во всем участвуешь?
