Вечерами, лежа в своей постели, он думал, что прав Марек: и вправду ведь — зачем королю лекарство? Ответ напрашивался сам собой: чтобы лечить соглядатаев! Несомненно, спирт и травяные настои могли предупредить болезнь, но если человек захворал крепко — тут уж пойло не спасет. Кшиштоф вел записи, наблюдая в вылазках за хворым людом. У болезни были стадии: сначала человек бредил, затем рвал на себе одежду, бился в судорогах, после его тело покрывалось бледно-зелеными, остистыми отростками, ну а под конец он искал место повыше, чтобы повеситься. Повешенный раздувался, как утопленник, его живот взрывался, осыпая округу едкой пыльцой, а после вчерашний висельник перегрызал свою удавку и искал мясо, чтобы потихоньку превратиться в шагающее дерево…
Но одной ноябрьской ночью, когда непогода разбушевалась не на шутку, заразный лес впал в неистовство. Шагающие человекоподобные деревья стали очень уж резвыми, Соловушки перестали бояться огня и продолжали карабкаться по стенам, даже охваченные пламенем.
Сидя в своей комнате на верхнем этаже донжона, Кшиштоф едва мог справляться с накатывающими волнами ужаса. Протяжный, низкий гул шагающих деревьев, истеричное «койт-уф-иррь» Соловушек и Пустобрюхих. Кажется, где-то фоном подпевал сам дьявол.
Надежда на солнце пропала; при свете дня лес, обычно спящий в это время, продолжал наступать. Припасы стремительно истощались, а волны богопротивной хвори все плотнее и плотнее обступали стены треугольной крепости.
«Господь всемилостивый, благодарю тебя за каждый глоток воздуха, что ты мне оставил, — молился Кшиштоф. — Прошу тебя, когда встречу я смерть лицом к лицу, прими меня быстро. Амен».
В молитвенном жесте Кшиштоф схватил себя левой рукой за шею, затем провел ладонью вниз и крепко сжал кулон-удавку… Удавку!? Сами собой вспомнились увещевания отца Чеслава. Может, прав старый пропойца? Может, правда стоит пробраться к шпилю, пока все заняты обороной? Он все равно некомбатант, а так — хоть какая-то надежда.
К обузе-студенту уже давно все привыкли, поэтому никто не обратил внимания на то, как он пробрался на склад и взял моток веревки. Когда стемнело и бесконечная эта битва становилась все ожесточеннее, никто даже не глянул на тощего доходягу, карабкающегося на шпиль донжона. Ну, или почти никто…
Кшиштоф был слабым человеком; его руки не привыкли держать что-то тяжелее гусиного пера, несколько месяцев с путевыми соглядатаями сделали его чуточку сильнее, но все же недостаточно сильнее для уверенного лазания по заледенелой крыше.
Украденная веревка была достаточно длинной для того, чтобы соорудить себе некое подобие страховочного троса. Остаток Кшиштоф обмотал вокруг пояса и, набравшись мужества, полез вверх.
Кшиштоф жутко боялся высоты, но страх перед хворым лесом был сильнее. Он громко вскрикнул и чуть не сорвался с края, когда несколько человекоподобных деревьев ударили в стену. Под пальцами проскользнул снег, Кшиштоф покатился вниз, ему едва хватало сноровки, чтобы, растопырив ноги и руки, зацепиться за щели между черепками кровли. Студент тяжело дышал, несмотря на собачий холод, ему было жарко. Оказавшись наверху, он трясущимися руками сплел удавку: восемь витков и два узла — так велело Священное писание. И пока Кшиштоф вязал удавку на шпиль, его вдруг осенило:
«Треугольная крепость стоит на самой высокой в этом крае горе… Их гонит инстинкт! Вот почему они так самоотверженно лезут в огонь: получив Треугольную крепость, зараза получит все Венцелесское воеводство!»
Несколько особенно крупных шагающих деревьев упали в крепостной ров прямо перед воротами, образовав мост. Мост получился кривой, шаткий, шевелящийся, но Соловушкам и деревьям поменьше хватило и этого. На стене испуганно суетились люди, щелкали арбалеты, шуршали во тьме горящие болты.
Кшиштоф вскрикнул, когда увидел несколько Пустобрюхих, медленно, но очень уверенно ползущих по стене. Одних сбили арбалетами, других столкнули вниз длинными пиками, но одно было ясно: это лишь начало. Твари только набираются смелости.
Спускаться оказалось еще сложнее: Кшиштоф едва не сорвался, нащупывая мыском сапога оконный проем. И все же он сделал это! Шпиль больше не голый!
Кшиштоф поспешил облачиться в свой громоздкий комбинезон, сунул в клюв маски новых проспиртованных тряпок, и вышел за дверь. Он очень хотел поскорее спуститься в карантинные казематы, чтобы сообщить: шпиль больше мне голый! Не голый, о, курва-мать! Даже под землей, в сыром мраке казематов, слышалось эхо бушующей битвы. Но отец Чеслав спал. Из-за массивной металлической двери доносился мощный храп.
— Отец Чеслав! — постучался студент. — Преподобный!
Монах крякнул спросонья и как-то странно свистнул.
— Кшиштоф? Чего тебе, сын мой?
Студент тяжело дышал, его легкие горели огнем от бега по бесконечным лестницам.
— Шпиль… Больше не голый. Твари уже об… Обнаглели. По стене ползают. Я повесил удавку, отец Чеслав. Давайте помолимся…
Тучный монах как-то сразу приободрился. Он громко топал по влажному каменному полу и старчески кряхтел.
— Ты должен меня выпустить! — неожиданно громко крикнул монах. — Сей час же! Мы должны намолить удавку, Кшиштоф! Господь должен явиться на виселицу, иначе все зря, зря!
Сердце бешено стучало в груди; хотелось как-то расквитаться с этим ужасом, хотелось помочь. Чтобы Господь действительно пришел к своей епитимье…
— Но… Карантин…
— О! Вовремя ты об осторожности заговорил. Выпусти меня, и мы пойдем молиться. Я, вишь ты, уже сколько недель спирт пью? Если что во мне и было, то давно сдохло. Выпусти меня, выпусти, выпусти!
— Да сейчас, ох… Где-то тут должен быть ключ. Соглядатаи сегодня все на стене. Не мог же он…
Кшиштоф заглянул в один из ящиков стола, за которым любил спать соглядатай, и чуть было не вскрикнул от радости: связка ключей была на месте.
— Сейчас-сейчас! Какой от этого каземата? Ах ты ж… Так, этот нет. А этот? — Кшиштоф перекатывал по стальному кольцу ключи, пока не нашел нужный.
Он второпях отворил дверь, встав в стороне от проема и давая монаху выйти.
Отец Чеслав неторопливо зашлепал мягкими кожаными ботинками, развалистой, вальяжной походкой двигаясь на свет. Кшиштоф отметил, что монах чудовищно растолстел; из темного каменного мешка вышло сначала пузо, а уж потом его хозяин.
— Преподобный?
Монах вел себя странно; он как-то по-птичьи склонил голову и уставился на Кшиштофа. Они глядели друг на друга так несколько мгновений, бесконечно долгих мгновений. От жуткого осознания беды будто бы кишки кипятком обдало: отец Чеслав — не человек!
«Койт-уф-иррь», — пропищал монах. Третье веко, похожее на прозрачные зеленые листочки, застлало ему глаза. Одним ловким движением монах вскинул руки, и они стали длиннее чуть ли не втрое. Кшиштоф только и успел понять, что его плотно приложили головой об камень. Сознание потухло сразу же, как костерок, залитый ведром воды.
* * *
Разбудило настойчивое, вездесущее воркование. То были десятки потревоженных голубей: они недовольно ворчали на своем птичьем языке. Их потревожили! Им не дали выспаться!
Кшиштоф разлепил глаза и тут же ойкнул: тело прострелило острой болью, звякнули кандалы. Морщась, он помог себе сесть. Рядом с ним на тюке соломы сидел сотник. Поза его была расслабленной, как у дикой кошки перед броском. Он будто игрушку крутил в руке тяжелый с виду полуторный меч.
— Проснулся, говна кусок. Ничего сказать не желаешь?
Кшиштоф силился собрать мысли в кучу: удавка на шпиле донжона, отец Чеслав, удар…
— Подойди к окну, ученый человек, — сотник Ярослав произнес это с горькой усмешкой. — Полюбуйся!
После темноты рассветное солнце ослепляло, но когда глаза привыкли, Кшиштоф увидел монаха, мерно раскачивающегося на пеньковой удавке. От голубятни до шпиля было аршинов пятьдесят, но и отсюда было заметно, что брюхо тучного монаха разорвано поперек и похоже теперь на увеличенный вдесятеро бабий срам. Камень башни покрывал толстый слой пыльцы, а в пяди от распоротого брюха мертвого монаха клубилось и медленно оседало тусклое облачко.
