— Для ученого человека ты очень, очень глупый! Если бы ты мог помножить одно на другое, — сотник пытался кричать, но из-за маски он лишь громко бубнил, — то понял бы, почему удавки здесь запрещены! Знаешь, говна кусок, я ведь не хотел тебя сюда пускать, как чуял… Тебя сюда взяли только после личного письма епископа, да и то, я подозреваю, только потому, что он заканчивал тот уже университет, что и ты. Ученые люди, курва мать! Из-за тебя могут заболеть некомбатанты, что всю ночь подносили нам стрелы и точили новые пики. Водоносы, конюх, повар: все они выходили на улицу, пока было темно. И неизвестно: надышался ли кто… Потому что не для всех в крепости есть костюмы и маски…
Сотник встал со стула, долговязый и длиннорукий, он был похож на могучий старый тополь. Кшиштоф все ждал, когда его ударят, но сотник так и не тронулся с места.
— Знаешь, я бы с огромным удовольствием выпотрошил тебя как поросенка. Но церковь платит за своих должников: поэтому мы и терпели преподобного, поэтому я не трону и тебя. Как только все уляжется, пресвитерия троекратно покроет все наши расходы. Ну а пока, говна кусок… Сиди здесь и не давай повода передумать.
Сотник вышел за дверь, громко зашуршал по дереву железный засов. Кшиштоф остался один на один со своими мыслями. И видит бог: ему сейчас очень хотелось повернуть время вспять и там — в прошлом — самому себе хорошенько вмазать по роже!
* * *
Кшиштоф дни напролет сидел в голубятне. Здесь было душно, пахло птичьим пометом и плесенью. Иногда сюда заходил фельдъегерь и снимал письма с лапок испуганных птиц. Раньше этот немолодой мужчина ходил в черной униформе, а теперь, как и все — облачился в глухой кожаный комбинезон. Старик строго оглядывал крохотные сверточки на лапках голубей, внимательно оглядывал сургуч — целый ли? — смотрел на Кшиштофа и качал головой. За окулярами маски Студент не видел глаз фельдъегеря, но мог поклясться: тот смотрит на него с презрением. Этот человек обладал крайне мерзким характером, и обычно их с Кшиштофом общение ограничивалось новостями: кто сегодня заболел, сколько умерло, сколько трупов сожгли.
Фельдъегерь рассказал, как сожгли в казематах все лавки и нары, как ошпарили кипятком стены. Еще фельдъегерь любил повторять, что сотник Ярослав специально его подселил к почтовым голубям, потому что чтение государственной почты — тяжкое преступление.
— Я клянусь тебе, мальчишка, — приглушенно скрипел голос фельдъегеря. — Одно письмо — и у Ярослава впервые в жизни гнев возьмет верх над жадностью. На его месте я бы тебя четвертовал, но он все ждет, что церковь выкупит своего лучшего студента-медика. Но всего одна печать… Только дай повод…
Кшиштоф очень боялся, что фельдъегерь сам сломает сургуч и доложит сотнику, но его манера речи, жесты и любовь к смакованию подробностей будущих пыток лишний раз говорили о том, что старику просто нравится издеваться.
— Из тебя бы вышел отличный инквизитор, пан фельдъегерь, — сказал Кшиштоф заискивающим тоном. — Ты и без каленого железа умеешь делать больно, одними лишь словами…
— О! А я им и был когда-то. Сколько преступлений против короны раскрыл… Скольких шпионов поймал, скольких допросил лично… У меня говорили даже безъязыкие! Я теперь старый для такой работы, но моя рука хорошо помнит молоток… Однако же есть своя прелесть в том, чтобы хранить секреты, а не выведывать…
Тон фельдъегеря смягчился. Видимо, слова Кшиштофа подарили приятные воспоминания и перенесли мысли старика в прошлое.
— Вот, — фельдъегерь протянул вскрытый сверток. — Прочти.
Глаза Кшиштофа забегали по бумаге. Текст был коротким, но студент, не веря написанному, прочитал письмо снова и снова, пока не убедился в том, что это не шутка.
— Не может этого быть…
В письме пресвитер Венцелесского воеводства красивым убористым почерком сообщал, что Староружское аббатство уже лет тридцать как заброшено, а отец Чеслав Дикоминец и вовсе умер сотню лет назад. Его могилу недавно разорили, и пресвитер советовал разобраться с самозванцем «по всей строгости закона».
— Хворый лес приготовил нам ловушку… Но как он воскресил мертвого?
Фельдъегерь пожал плечами.
— Этого ты точно уже не узнаешь. Тебя либо зарежет сотник, либо заберет пресвитерия. Письмо мы уже отправили. Думаю, вылетишь ты из университета.
— Скорее всего…
— И что будешь делать? — спросил фельдъегерь искренне, в его словах не читался сарказм.
— Я люблю книги. Наверное, пойду дальше по стопам богослова. В монахи подамся. Может, в другом воеводстве, а может и в другую страну уеду. Как господь распорядится…
И лучше бы и правда господу распорядиться, потому что Кшиштоф прекрасно понимал: сам он с этой задачей справится куда хуже.
Ночью на треугольную крепость случилась новая атака. Гремя кандалами, Кшиштоф подошел к окну и глянул в низ: на стене суетились соглядатаи с пиками и арбалетами, некомбатанты работали во дворе. Было шумно; не каждая столичная ярмарка бывает столь же громкой.
Каждая новая атака была ожесточеннее предыдущей, и Кшиштоф боялся думать, сколько деревень разорила зараза. Все новые и новые Соловушки, десятки Пустобрюхих и деревьев, выросших из человеческой плоти и костей.
— Лезут! Здесь лезут! — крикнул арбалетчик на стене. К нему без всяких промедлений бросились несколько пикинеров и принялись методично сбрасывать Соловушек со стены. То тут, то там раздавались истошные крики.
В дверь голубятни ударили, затем снова и снова. Хлипкая личинка замка не выдержала, и дверь слетела с петель.
— Вот ты где, курва! — по голосу Кшиштоф узнал старшину Марека. — Ты! Я сразу сказал Ярославу, что толку с тебя не будет… Епископ заставил, церковь заставила… Вечно вы лезете в наши дела! Пятьдесят лет мы здесь потом и кровью приносим короне золото! А вы…
Марек сделал шаг назад и, чуть ли не падая, выудил фальшион из ножен. Он явно был пьян, и пьян изрядно. Кшиштоф не умел драться, ноги сковали кандалы, но состояние Марека внушало некоторую надежду. По крайней мере, «ложиться и умирать» он не собирался!
— Я всего лишь хотел изучить лесную хворь, я хотел помочь с лекарством…
— Ты помог, сукин ты сын, очень помог! Из-за тебя пришлось сжечь двадцать человек. Ты же знал, что теперь у нас в казематах крематорий? А! Откуда тебе…
Марек расстегнул ремни на затылке и небрежным движением снял маску. Рыжие пряди тут же рассыпались по его плечам. Из-за пазухи старшина достал фляжку и сделал глубокий глоток.
— Хороший спирт! Кхя, — крякнул Марек. — Старина Томаш знает свое дело… Я прежде не убивал здоровых людей, но когда-то же стоило начать, верно?
Марек занес над головой фальшион, и Кшиштоф попытался уйти. Он попятился назад, и в какой-то пяди от его бока просвистел клинок. Старшина чертыхнулся и ударил снова, и снова мимо.
Кшиштоф хотел пойти полукругом, так, чтобы оказаться за спиной своего визави, а потом шмыгнуть в дверной проем. Но он запутался в цепи, споткнулся и упал кулем на пол. Марек снова занес карающий фальшион, и Кшиштоф зажмурил глаза, готовясь умереть. Но услышал он лишь глухой щелчок, а затем грохот падающего тела. Где-то совсем рядом звякнул клинок.
— Вставай, ученый человек, — пробасил знакомый голос. — Давай руку.
Кшиштоф размежил веки и увидел над собой тучного человека в защитном комбинезоне. Вареная в масле кожа плотно облегала его круглое бочкообразное тело, человек держал булаву, у него не хватало ноги. Без сомнения — это был корчмарь Томаш.
Кшиштоф подал руку, и толстяк рывком поставил его на ноги. Затем он дважды ударил булавой, так, чтобы цепь отлетела от кандалов.
— Пойдем. Они скоро протаранят ворота. У нас мало времени.
Для одноногого толстяка Томаш был очень уж шустрым. Корчмарь прекрасно знал крепость, и легконогому и тощему Кшиштофу иногда приходилось заметно прибавить шагу, чтобы поспевать. А Томаш все говорил и говорил…
— Мне Ярослав все рассказал за кружкой грюта. Но я ему не верю… Никому из них! Нет в них благородства, потому что я видел, на что они способны. Деньги, Кшиштоф, они готовы на все, лишь бы их работа была важна, лишь бы король продолжал их опекать… Ты думаешь, они защищают? Да хер там! Я был корчмарем в одном из хуторов, наш голова отказался платить им «налог на поле». У нас было в достатке крепких ребят, что сами могли отбить хутор от Соловушек, что были в дружбе с пойлом, что могли подпалить эти богомерзкие древеса… Соглядатаи на поводках и в намордниках привели Соловшек, я видел! А потом спустили и сбежали… Их было много, о, курва-мать… Слишком много для одного хутора. Дружина головы билась насмерть, а я хотел увести семью, но не вышло… Их было слишком много, Кшиштоф, слишком много… Я смотрел, как они жрут мою семью, как поедают жену и двух сыновей… Я сбежал, как трус сбежал… Спрыгнул с водопада и переломал себе ноги! Течение вынесло меня верстах в сорока от хутора, соглядатаи ничего не заподозрили. Я сказал, что из столицы, что на обоз напали, что умею варить пиво и гнать спирт. Такой человек им был нужен, и вот я здесь!
