Он занервничал и вздохнул. Если честно, что-то случилось с ним к его тридцати годам. Что-то, что отдаляло его от других людей, не только от друзей, но и от обычной мирской суеты. Он начал замечать, как окружающие переглядывались всякий раз, когда он заговаривал на людях. Ухмылялись, когда он входил в офисы или на склады, где работал, но никогда подолгу не задерживался и переходил на другую, такую-же неудовлетворительную работу. Приглашения присоединиться к остальным поуменьшились, а потом, к тридцати двум годам, и вовсе исчезли. Лишь женщины легкого поведения, казалось, находили утешение в его компании, хотя питали к нему незначительный интерес, разве что постольку-поскольку. К тридцати четырем он был одинок. По-настоящему одинок.
Еще в Лондоне и Стокгольме, перед походом, пока он не стал общаться с одним Хатчем, всякие попытки заговорить с коллективом рассматривались как плохо продуманные заявления, либо просто игнорировались. Никто даже не пытался поддержать выдвигаемые им предложения. Чаще всего следовало молчание, а потом остальные трое снова возвращались к своей дружеской беседе, которой он только мешал своей речью. С самого начала похода над ним в лучшем случае подшучивали.
То, насколько он отдалился от своих старейших друзей, озадачило его и глубоко ранило. Это могло закончиться тем же, что случилось с ним в Лондоне, через несколько лет, проведенных в городе. Он знал, как город может изменить любого. А может, он всегда страдал фундаментальным разобщением с другими людьми, которое было скрыто в молодости. Он не знал, и слишком устал, чтобы думать об этом, тем более анализировать. Да нахрен, что ему терять? — Дом, послушай. Сегодня утром… — он глубоко вздохнул.
Лежащий в палатке Фил отвернулся в сторону, спиной к входу. Хатч был все еще занят кипячением воды для кофе, но это напряжение казалось Люку почти невыносимым.
— Извини, дружище. Я хочу сказать, что мне очень жаль. Я насчет сегодняшнего утра. Это было просто… неприемлемо.
Какое-то время Дом не отвечал. И с каждой секундой молчания вокруг лагеря будто сгущался холодный воздух. Когда он заговорил, его голос был спокойным, — Что было, то было. Но засунь себе в жопу свои извинения. Мне они не нужны. И пока всерьез не встал вопрос нашего выживания, я не обмолвлюсь с тобой ни словом до самого дома.
Люк посмотрел на Хатча, который недовольно поморщился и поджал губы, но продолжал заниматься приготовлением кофе.
Люка бросило в жар. Голова кружилась. Его душили эмоции. Все снова и снова. Жалость к себе. Гнев. Сожаление. Все это сдавливало горло как при свинке, наполняя рот привкусом железа. — Ладно.
— Ладно, так ладно. И клянусь, если ты подойдешь хоть к кому-то из нас снова, мало тебе не покажется.
Они что, разработали стратегию защиты от него? Обсуждали его? Конечно, обсуждали. Когда он уходил на разведку. Драка была прекрасным поводом для прений.
— Как будто ты не виноват. — В нем снова заговорил инстинкт. Тот ужасный инстинкт, который он едва мог контролировать, если чувствовал себя оскорбленным. Если честно, так было каждым утром по дороге на работу в лондонской подземке, а потом большую часть дня на работе в магазине подержанных пластинок.
— А? Разве я тебя провоцировал? На то, что ты сделал? Разве заслужил это? Ты чертов псих!
Дом, — строгим тоном сказал Хатч.
— Перестань, Люк, — сказал Фил. — Просто перестань. На сегодня хватит.
— Отвали, — вырвалось у него.
— Опять за старое, — сказал Дом.
Люк глубоко вдохнул. Сделал паузу. Посмотрел на кончик сигареты. — Ты с самого Лондона меня достаешь. Думаешь, мне не надоело терпеть твои шуточки, дружище?
— Ох, ты, бедняга, мать твою.
— Зачем ты опять меня унижаешь?
— Завязывай, Люк, — сказал Хатч устало.
— Почему? Почему для вас всегда слишком утомительно слушать то, что я говорю? Я что, говорю что-то неуместное или глупое?
— Может и так, — сказал Дом.
Люк проигнорировал его комментарий, зная, что Дом пытается отыграться на нем за унижение, испытанное во время драки. — Поверить не могу, что раньше мы были друзьями.
Дом продолжал. — Мы больше не друзья, так что не напрягайся.
Внезапно у Люка исчезло всякое сожаление о нанесенных им Дому побоях. — Какого черта я делаю здесь, с вами? Эта мысль не покидала меня с того момента, как вы все появились у меня в квартире.
Дом приподнялся на локте, и Люк увидел его напряженное плоское лицо в темном проходе палатки. — Может, ты должен был уже тогда что-то сказать, и избавить нас от своего общества на эти дни.
Люк громко рассмеялся. — Забудь, что произошло утром. Кстати, сейчас я чувствую, что был прав. Просто забудь об этом на какое-то время, и скажи. Скажи, какие у тебя ко мне претензии? Давай, выкладывай.
— Люк! — окрикнул его Хатч.
— Нет. Отвали. — Люк снова перевел взгляд на Дома и медленно произнес. — Что я такого сделал? Скажи мне. Ты постоянно меня доканываешь. Что бы я не сказал, ты отрицаешь. У меня нет права на свое мнение. Что бы я не сказал, у вас с Филом на все есть саркастический комментарий. Или переглядывайтесь с гнусными улыбочками. Почему? Я тут из кожи вон лезу, но что бы я ни делал, я как будто совершил какую-то непоправимую ошибку, раз вызвал к себе такое неуважение. Потому что так оно и есть. Неуважение. Но будь я проклят, если знаю, из-за чего я заслужил это. И я хочу это знать сейчас. Поэтому скажи.
Никто не проронил ни слова.
— Времена изменились, Люк. Мы все ушли вперед, — сказал Хатч.
— Что это значит? Только честно.
— Мы стали разными людьми. Так бывает. Со временем. И в этом ничего нет плохого.
— Плохо приглашать кого-то в поход, а потом, отстранившись от него, смешивать с дерьмом. И даже когда все хреново, вы продолжаете так поступать.
— Ты зашел слишком далеко, — сказал Фил.
— Если мы тебя чем-то обидели, прости, — сказал Хатч. — Как нам сейчас с этим быть?
— Ты тут не причем. Ты ни в чем не виноват, Хатч. Я говорю не о тебе, а о той парочке.
Дом покачал головой. — А ты никогда не думал, что некоторые твои слова могут нас бесить?
Люк поднял вверх руки. — Какие например?
Дом высунулся из палатки. — Думаешь, кто ты есть на самом деле? Может, напомнишь нам, какой ты свободный дух. Ни семьи, ни жены. Не веришь в моногамию. Не позволяешь никому орать на себя на работе. Не хочешь становиться заложником ответственности. Тебе уже тридцать шесть, дружище. Ты работаешь в лавке. Ты продавец. Тебе не восемнадцать лет. Но ты не изменился, и тебя сложно воспринимать всерьез. Потому что тебя все еще возбуждает тот факт, что Lynyrd Skynyrd выпустили новый альбом.
