— Успокойтесь, успокойтесь, миледи. Вашим интересам не грозит никакой опасности. В месяц всё будет кончено. Возможно, даже раньше, значительно раньше.
Правда? Он не шутит? Какой он милый… Слава Богу, она так испугалась… Всё этот Ларсон… Ну, не будем… не будем больше вспоминать об этих беспокойных, гадких вещах. Что нового у них, в Бенаресе? Не скучает ли здесь его дочь? Ах, она решительно влюбилась в эту прелестную головку, такую бледную, с такими роскошными тяжёлыми волосами.
И надо было сидеть, подавать реплики на глупые, фальшивые фразы обезумевшей от жадности, изломанной бабы.
И вышел, приложившись к круто посоленной слёзами ручке, весь под впечатлением прощальной напутственной фразы хозяйки:
— Милый, милый мистер Смит. Я так расстроена, так испугалась…
Невольно остановился на минуту в конце коридора, спохватился, что не дал ничего корректному стюарду, машинально полез в жилетный карман.
Сходил с лестницы в полутёмный прохладный вестибюль. Не держалось ни одной мысли в опустевшем мозгу. Отрывал подошвы на узкой матерчатой дорожке, прихваченной к ступеням блестящими медными прутьями. Почему-то сегодня особенно резали глаза узкие красные бордюрчики по бокам половика, по три бордюрчика с каждой стороны.
Остановился как вкопанный, чувствовал, как тело дрожит мелкой дрожью. Вспомнил… Такая же лестница, с таким же, с бордюрчиками, половиком, с медными прутьями, сумрак вестибюля, чьи-то пальто в полутьме, там, на вешалке, чьи-то молчаливые фигуры у дверей.
Так же он сходит с лестницы… Но приехал тогда не так. Не было ещё автомобилей… И тяжёлые подкованные сапоги, дребезжа шпорами, спускались тогда сзади за ним.
Приехал он, вызванный повесткой представителя ещё нового, модного тогда института, вызванный в качестве свидетеля по страшному, тяжёлому делу. И сходил с лестницы после того, как вызвавший, следователь по особо важным делам, выбритый сухощавый блондин с правоведским значком — теперь он сенатор, обратился к нему сухо и вежливо, уперевшись согнутыми пальцами в стол, пристально глядя в лицо жёсткими голубыми глазами:
— К сожалению… К сожалению, вынужден применить к вам, милостивый государь, в качестве меры пресечения э… э… личное задержание.
И с тем же чувством жуткой колышущей лёгкости будто опустевшего тела и мозга председатель нефтяного треста, британский подданный Николай Смит, сидит сейчас в своём кабинете, на любимом просиженном, вытертом кожаном кресле с подлокотниками вылезшего из-под лака тёмного дерева.
Старое кресло режет глаза диссонансом на фоне массивных и стильных диванов, огромных книжных шкафов чёрного дуба, рядом с этим роскошным столом, сплошь заваленным отчётами с бесконечными нолями, разноцветными обложками уставов коммерческих обществ, безделушками и пресс-папье, из которых каждая имеет историю, а некоторые — вот та, например, «сырой» тусклый берилл, ещё зажатый в обломке породы, стоят не одну тысячу фунтов.
Но пустым, невидящим взглядом смотрит владелец на эти вещи, и лишь уютное старое обшарпанное кресло напоминает ему, что он ещё у себя, дома…
Ещё вчера вечером лихорадочно работала мысль.
Ещё вчера казалось, что возможно уладить, что, нажавши все кнопки, махнув рукой на две трети состояния, можно обернуться в течение месяца, спасти ситуацию, дело… положение даже, пожалуй.
Только что из кабинета вышел адвокат Ларсон.
Юркий юрист явился сегодня чуть свет, по-видимому искренно возмущённый, даже искренно сочувствующий. Беспомощно разводил руками, утвердив на коленях огромный портфель, дребезжал писклявым голосом:
— Это чёрт, а не баба, дорогой сэр… Пусть простят мне это непоэтическое сравнение по адресу столь крупной клиентки. Это не жадность даже, а помешательство какое-то. Вчера, клянусь Юпитером, она оторвала меня от обеда, прямо из-за стола. Устроила сцену, истерику… Стыдно перед прислугой. Кричала, что я вожу её за нос, что дело должно покончить в одну неделю. Будто вы, не только другие адвокаты ей говорили, но и вы сами… Вы были у неё вчера, дорогой сэр?
— Был.
— И… говорили?
Председатель устало и криво усмехнулся. Адвокат подхватил:
— By Jove! Разве же может быть об этом речь? Надо быть годовалым ребёнком, безнадёжным идиотом, чтобы не понять такой простой вещи… Я объяснял ей битый час. Знать ничего не хочет. Через неделю, или в суд, в суд… Это помешательство, дорогой сэр.
— В суд? — председатель усмехнулся ещё угрюмее. — Чего же надеется она добиться в суде?
— Святой Антоний! — сын ирландского патера даже всплеснул руками. — Да я же говорил этой фурии благороднейшим чистым языком старой Англии, что суд расхохочется над ней, что вы имеете право полгода не показать ей ни пенса… Знать ничего не хочет.
Хозяин долго молчал, внимательно разглядывал намокший лоб, запотевшие очки взволнованного юриста, спросил негромко, раздельно, настойчиво:
— Это… шантаж?
Белобрысый юрист змеем свился в поместительном кресле. Даже портфель упустил с колен. Поперхнулся, побагровел, уронил очки, взбросил их на лоб, не вытирая, заголосил плачущим голосом:
— Дорогой сэр, клянусь Юпитером… Разве может быть речь? Такое страшное слово… Я лично ничтожнейшее передаточное орудие. Я мог бы ответить, если бы я знал, если бы я знал что-либо сам.
Удалось наконец поймать бегающий взгляд адвоката. Адвокат Ларсон именно «знал» что-то, но было очевидно, что за усвоение этого знания он получил столько же, сколько за обязательство такового не обнаруживать.
Дело было ясно. Взгляд небрезгливого юриста окончательно подтвердил смутное подозрение, вспыхнувшее ещё вчера, у вдовы, и окрепшее после обеда на очередном собрании пайщиков.
Дело ясно.
Смит подержал адвоката ещё с минуту под пристальным взглядом, постучал карандашом по бювару, устало и холодно сказал:
— All right. Будет сделано распоряжение.
— Распоряжение? — голос Ларсона звучал явным недоверием.
Председатель прибавил сухо:
— Могу быть вам полезен ещё чем-нибудь?
— Но… дорогой сэр. Я… я обязан осведомить свою клиентку.
— Я вам ответил достаточно определённо.
Адвокат похлопал ещё минуту растерянными недоумевающими глазами, стыдливо спрятал за спину руку, дав ей предварительно повисеть в воздухе в тщетном ожидании прощального рукопожатия, исчез за дверью с видом собаки, неожиданно ощутившей на челюстях намордник.
Хозяин остался один.
Откинулся на спинку кресла, задумался, машинально пощёлкивая по борту стола разрезным ножом — небольшим отточенным слоновым бивнем.
Дело ясно.
Смутное, тогда ещё бесформенное, подозрение закопошилось у него в первый раз на перроне вокзала под странным, жестоко-любезным, глумливо-сочувственным взглядом вдовы.
