Смутное, тогда ещё бесформенное, подозрение закопошилось у него в первый раз на перроне вокзала под странным, жестоко-любезным, глумливо-сочувственным взглядом вдовы.
Потом эта безобразная сцена в отеле. Эти вопли, всхлипывания, бабий плаксивый тон, эта необъяснимая тупость, нежелание слушать никаких резонов… И через минуту сухие глаза, вежливо-бессодержательная болтовня, восхищение его дочерью. Очевидно, всё инсценировано с намерением.
Кто-то стоит за подлой бабой, кто-то руководит.
Наверное, организована целая компания против него. Возможно, участвуют капиталисты с архипелага, которым он наступил на хвост своим выпадом с ликвидацией забастовки. Разве он мог проследить, с кем водилась эта тихоня, быть может, ещё при жизни старика Абхадар-Синга?
Прохвосты выбрали удачный момент — он погиб.
Угроза судом — явный шантаж. Противники знают не хуже его, что суд не присудит ни фартинга раньше полугода. Здесь бьют на скандал.
Газеты тотчас ухватятся за патриотическую тему — ведь он натурализованный британец. Брошенное вскользь, между строк, словечко о том, что он, Смис, бывший Сметанин, когда-то сосланный на каторгу по обвинению в убийстве родного брата, бежавший из Сибири, — и… паника. Паника поголовная среди клиентов всех предприятий, во главе которых стоит его имя.
Безусловно. Вчера, на бирже, уже шептались, он видел отлично. Он знает лучше, чем кто-либо, этот неуловимый шелест в кулуарах, словно протиснулся в окна осенний ветер, и под холодным дыханием его лица внезапно бледнеют, испуганно округляются глаза, зябко подёргиваются плечи и… и умирают в одну минуту дела, кормившие сотни тысяч людей.
Потребуют вклады, закроют текущие счета, и то, что теперь можно уладить в два-три месяца, отодвинется на год и дальше.
Кто-то настойчиво, умело агитирует. Вчера, на собрании, ему, к словам, к кашлю, к улыбке которого прислушивались прежде с затаённым дыханием, пришлось пустить в ход все силы, чтобы провести ассигновку в несчастных четыреста тысяч. И то, если бы не Саммерс… Честный малый! Нет, что ни говори, всё-таки слово «джентльмен» родилось в Англии, там и останется. Дине вскружил голову этот мальчишка. Да, он мил и честен. Пожалуй, талантлив… Но разве же это мужчина? Разве это ум, личность? Эх, сына бы, сына ему, старику, сына такого, как Саммерс. В самые рискованные минуты он спокоен, уверен, когда рядом эта железная фигура с бесстрастным, холодным, сухим, но умным лицом.
By Jove. Спроси он сейчас у него ордер на весь его вклад, разве дрогнет эта сухая аристократическая рука с печаткой на мизинце, печаткой, что тискала когда-то восковые печати рядом с Ричардом III?
Бесполезно. Эти полтора бумажных миллиона не спасут его. На их реализацию понадобятся те же недели и месяцы.
Есть выход…
Председатель треста повернулся.
Вот глядят на него со стены знакомые большие глаза. Тот же овал бледного лица, что у Дины, та же грустная черта между бровей. Только тяжёлые пышные волосы уложены скромной старомодной коронкой, да узкий белый воротничок — таких не носят теперь — выпущен из ворота платья с узкими плечами. Нет, жена не дала бы ему сына, подобного Саммерсу. То же восковое сердце, что у Дины, тот же характер, тот же дикий, жалкий, болезненный страх перед золотом. Разве не половину колоссального состояния первого мужа бросила она на освобождение его самого из Сибири? Разве потери на первых шагах его новой карьеры здесь, в Индии, огорчали её? Э… да что вспоминать! Устал он. Даже в минуты подъёма, в минуты блестящего успеха его начинает охватывать утомление. Ему ли бороться теперь? Ему ли выдерживать натиск молодых организованных сил, эти потоки грязи, плевки, что польются на его имя через каких-нибудь полгода?
У него уже давно пошаливает сердце. На самом деле… Почему не хватит его припадок сейчас, здесь, в кресле? Всё было бы спасено. Никому не пришло бы и в голову требовать расчёта раньше законных сроков. Победителей и мёртвых не судят. Само правительство тотчас заткнуло бы рты негодяям. Отчётность в блестящем порядке, нигде ни сучка ни задоринки, недаром он целый месяц в последнее время работал ночами. Баланс безукоризненный. Наличность вложена в дело на островах, в дело, гарантированное правительством. Официального требования, требования через суд, через нотариуса, он не получал. Частные визиты поверительного ходатая не обязывают ни к чему.
И всё бы пошло своим порядком, естественным темпом. Всякий дрожал бы за собственную шкуру, не к кому было бы пристать с ножом к горлу. Вернулись бы капиталы. Спокойно ликвидировали бы дела душеприказчики. И Дине, кроме несчастных ста тысяч, что положила ещё мать в Петербурге, причислились бы, по крайней мере, три миллиона.
Только один он лежал бы тогда уже в могиле.
Э… за всех не проживёшь. Ему шестьдесят седьмой, даром что на вид не больше пятидесяти.
Амба!..
Почему пришло ему на ум теперь именно это «техническое» слово воровского жаргона, что вспыхивало в затхлой промозглой палубе «Добровольца», куда его вместе со шпаной погрузили в то время, тридцать лет назад, для отправки в Дуэ? Разве совесть его не чиста? Почему же назойливо просится в уши давно забытое стрекотанье цепей, словно в солнечный день под застрехой щебечут воробьи?
Смит выдвинул ящик письменного стола. Отодвинул к задней стенке папки с бумагами, тихонько надавил чуть заметную, сточенную с деревом вровень, головку гвоздя, и дно ящика разом ожило, собралось шторой, открыло ящик поменьше, в доске.
Председатель порылся в потайном ящичке. Вытащил чей-то портрет в рамке-бумажнике, чьи-то письма, блеклые благоухающие листочки бумаги, похожей на батист, перевязанные выцветшей лентой, целую пачку векселей. Тщательно пересмотрел их, что-то подсчитывал на уголке бювара, улыбался в усы, встречая под цифрами текста женский растрёпанный почерк.
Поднялся из-за стола, щёлкнул английскими замками обеих дверей. Придвинул кресло к камину и долго, один за другим, швырял на раскалённые угли листки, векселя, письма и кусочки вынутого из рамки, мелко разорванного портрета. Следил, как тонкое синее пламя рождалось над каждым листком, оседало, гасло и с металлическим звоном коробились чёрные скрученные корки. Дождался, пока весь пепел вытянуло в трубу, тщательно промешал золу и придвинул кресло на прежнее место.
Потайной ящичек пуст. Последним достал оттуда небольшую овальную коробочку. Маленькую лубяную коробочку, в каких из аптек отпускают хину. Долго смотрел на большую желатиновую капсулу, чем-то налитую, одиноко прижатую к стенке. Рядом пустое гнездо, должно быть, в коробке была ещё капсула. Вероятно, была… Эту коробочку сам он нашёл в таком же ящике стола у приятеля, банкира Понсонби, что скончался три года назад от паралича сердца, оставив молодую вдову и миллиона полтора капитала.
