Здание окружал двор, нечто вроде садика, но меня от него отделяла стена. Передо мной была железная боковая дверь. Я попробовал войти — она оказалась заперта. Дверь была из тех, что оснащены кодовым замком и видеокамерой наблюдения сверху. Я вышел из поля зрения камеры и стал ждать, не пройдет ли кто. Никто не проходил. Через некоторое время я, обогнув стадион, прошел под железнодорожным мостом и приблизился к дому со стороны парадного.
О да — это был мой дом. Мой собственный, тот, который я вспомнил. Он был большой и старый, высотой в семь этажей. Спереди он тоже оказался белесым, с окнами, но без балконов. Парадный вход выделялся эдаким былым величием: широкие, в шашечку ступени шли с улицы к двойным дверям, над которыми в камне было рельефно выбито название дома — Мэдлин-Мэншенс.
Я стоял на улице, глядя на свой дом. Через двойные двери довольно регулярно входили и выходили люди — обычные с виду, старые и молодые, частью белые, частью уроженцы Вест-Индии. Жильцы. Постояв, я прошел по ступеням в шашечку к двери и вгляделся внутрь.
Там было парадное. Ну конечно! Я почти сразу же увидел шкафчик моей консьержки — тот, что набросал в своих чертежах; внутри были щетка, тряпка и пылесос, прислонившиеся друг к дружке. Он находился футах в шести справа от того места, где ему полагалось, но сам шкафчик был такой, как нужно. С другой стороны в парадном помещалась будка консьержки — кабинка с задвижным окошком. Я видел консьержа, маленького темнокожего человека, разговаривающего с кем-то внутри кабинки. Оба стояли спиной к дверям парадного; в этот момент те отворились, оттуда вышел мужчина средних лет, уроженец Вест-Индии, который, увидев меня стоящим у входа, придержал одну из дверей, пропуская меня внутрь.
— Вы заходите? — спросил он.
Я снова бросил взгляд на консьержа — тот по-прежнему стоял ко мне спиной.
— Да, — сказал я. — Спасибо.
Приняв у него дверь, я шагнул в парадное.
Уличные звуки стихли, уступив место пустому эху этого помещения, высокого, замкнутого. Внезапная перемена вызвала у меня чувство, подобное тому, какое бывает в кабине внезапно пошедшего на снижение самолета, или когда поезд въезжает в туннель, и с ушами происходит что-то странное. Откуда-то сверху доносилось эхо шагов, еще — бормотание голосов консьержа и человека, с которым он разговаривал. Пол парадного был зернистый — возможно, гранит. Не совсем то, что нужно, но это можно будет исправить. Я быстро и легко зашагал по нему, по-прежнему поглядывая на консьержа. Скорее швейцар, чем консьерж, но это я тоже исправлю. Я его заменю — надо, чтобы это была женщина. Теперь я смог представить себе ее фигуру: немолодая, приземистая, толстая. Лицо ее пока оставалось белым пятном.
В противоположном от входа с улицы углу парадного пол переходил в большую, широкую лестницу. Это было в точности то, что нужно. Узор на полу тоже был не тот, зато размер идеальный. Перила слишком новые, но их я сломаю и заменю в два счета. Взглянув наверх, я увидел, как они уменьшаются и повторяются, поворачивая на этаж за этажом. Я секунду постоял у их основания, наблюдая, как они уменьшаются и повторяются. Это было страшно интересно: до квартиры мотоциклиста-любителя был какой-нибудь пролет, до пианиста всего два; еще двумя этажами выше находилась хозяйка печенки. Вытянув шею, откинув голову назад и вглядываясь наверх, я различал даже границу своей собственной лестничной клетки. Я почувствовал, как в правом боку начало покалывать.
Наконец я снова опустил глаза и заметил у подножия лестницы дверь. Над дверью, рельефно выбитое, совсем как название дома над парадным входом, только чуть помельче, виднелось слово «Сад». Я толкнул эту дверь; она была открыта, и я шагнул во двор. Тоже в точности то, что нужно: большой, с деревьями и кустами, со всех четырех сторон окруженный домами, их задними фасадами. Слева от меня стояли несколько сараев; их я снесу, чтобы освободить место для пятачка, где расположится мотоциклист-любитель. Шагнув дальше во двор и повернувшись, чтобы посмотреть на дом, я увидел окно пианиста, а тремя этажами выше — окна моей ванной и моей кухни. Дом напротив моего на дальней стороне двора был похож на мой — одинаковой с ним высоты, но не абсолютно такой же.
— Хорошо, — тихо сказал я себе. — Очень хорошо. Вот только какого цвета у него крыши?
Сразу ответить на этот вопрос было невозможно — отсюда крыша здания напротив виднелась под слишком острым углом, так что не удавалось разглядеть ни шифер, ни то, как он лежит, идет ли вверх-вниз. Однако видны были торчащие оттуда, похожие на домики части, их верхушки. Это тоже хорошо, подумал я: там наверняка будут двери, ведущие на крышу. Как раз то, что мне требуется для котов: можно будет выпускать их, чтобы нежились там.
Я еще раз напоследок окинул взглядом двор, сделал глубокий вдох, вернулся внутрь через садовую дверь и направился вверх по лестнице. Повторяющегося узора, черного на белом, там, как я уже упоминал, не было; не было и тех чугунных перил с их оттенком окисления и идущим поверху почерневшим деревянным поручнем, но те, что были, обладали идеальными размерами, тянулись и поворачивали нужным образом. Квартиры начинались на втором этаже. Входные двери у них были не того размера — слишком маленькие. Придется сменить и это. Однако дверь моего пианиста я узнал. Я простоял у нее довольно долго, прислушиваясь. Изнутри доносилось какое-то шуршание — весьма приглушенное; вероятно, трубы, вода.
Я двинулся вверх по лестнице, мимо квартиры неинтересной пары, еще выше, туда, где жила хозяйка печенки. Ее дверь, как и все двери, была не того размера, но место рядом с ней, куда она, когда я буду проходить мимо, будет выставлять мешок с мусором, чтобы его забрала консьержка, — оно было как раз таким, как надо; разумеется, не считая узора. Я послушал и у ее двери — до меня донесся звук включенного телевизора. Походил вокруг пятачка, куда она будет класть мешок, разглядывая его под разными углами. Увидел, откуда буду спускаться по лестнице я, как раз когда будет открываться ее дверь. Теперь, стоя тут, я смог представить ее себе более подробно: ее похожие на проволоку волосы, обвязанные платком, ее спину, осанку, когда она наклонялась, то, как пальцы левой руки лежали у нее на пояснице и бедре. Мурашки поползли снова.
Мне оставалось только подняться на свой этаж. Я так и сделал. Встал перед собственной квартирой. Послушал у двери — ни звука. Обитатели ее, наверное, были на работе. Я попытался просветить дверь рентгеном, — не для того, чтобы увидеть, что там внутри на самом деле, а чтобы спроецировать то, что будет: кухня открытой планировки с холодильником модели шестидесятых годов и ползучими растениями, деревянные полы, направо — ванная с трещиной, вокруг нее — розово-серая штукатурка, вся в бороздках и складках, голубые и желтые мазки краски. Дальше — кусок стены без зеркала, там, где у Дэвида Симпсона было зеркало, ванна с кранами побольше, постарее, окно, через которое влетает запах жарящейся печенки.
