И тут грузовик снова тронулся в путь. Он обтёк его тело, как река, и двинулся дальше, а Перидо остался сидеть на дороге. Перидо поднялся на ноги и смотрел, как грузовик тарахтит прочь без него. Человек с револьвером исчез.
Он пожал плечами и пошёл себе дальше пешком по дороге; вдали лежал город — цветок лотоса в дымке забвения.
* * *
Вокруг него вставали белые здания, стекло и сталь. Перидо прислонялся к ним и ощущал их прохладу. Мимо спешили деловые люди в серых костюмах, и Перидо начал терять надежду. Неуверенно пошёл он по улице, пробуя каждую дверь, ища одну, незапертую — вот эту. Под шелест кондиционеров Перидо вступил в комнату, и дверь автоматически закрылась за ним.
За столом сидела дежурная, спина прямая как палка, без выражения на лице.
— Господин Голондрино, — сказала она, — мы очень рады вас снова видеть.
— Меня зовут Перидо, — сказал он.
— Ну конечно… чем могу вам помочь?
Его сны сто тысяч раз учили его, что он должен ответить:
— Я хочу выйти отсюда.
— Дверь позади вас.
— Нет, — сказал Перидо. — Я хочу расторгнуть сделку.
— А! Ну, что ж. Вам нужно переговорить с доктором де Анджело-Сирсом. Он сейчас на заседании. Хотите, я вас запишу на приём? Я попробую как-нибудь втиснуть вас на следующую неделю…
— Нет, — сказал Перидо. — Я должен с ним встретиться сейчас.
Дежурная бросила взгляд на закрытую дверь под номером 201; он обошёл её стол и устремился к двери, пока она набирала номер и вызывала охрану. И в этот момент из её интеркома донеслось пение детей и отвлекло топотавших по коридору охранников в чёрной форме. Изумлённые, они стали оглядываться по сторонам, как раз когда Перидо дотянулся до дверной ручки. Он почувствовал знакомое пружинящее сопротивление и всплеск, когда рука его проходила сквозь дверь, и с другой стороны нащупал револьвер. Он вытянул его наружу, зная, что тот не заряжен, — последнюю пулю он пустил сквозь золотой нагрудник, чтобы остановить бьющееся внутри сердце, — но охранники остановились; послышалось бряцанье ключей. Пустыми глазами смотрели они на него.
Перидо посмотрел на них и помахал револьвером.
— Назад, — сказал он. Охранники покачали головами и опасливо приблизились. Он прицелился в люстру и выжал курок — свет вырубился, и пение по интеркому зазвучало с новой силой, как будто где-то там отступили тени и возвратился свет.
А здесь во тьме Перидо вновь потянулся к двери, и она распахнулась разом.
* * *
Он был свободен, вопреки себе самому.
* * *
Игуала в своём саване телесного цвета сидела на валуне возле тропы. Она выжила. Племя услышало песнь детей в паучьих тенетах, их славу пауку. Слыша песнь, племя ужаснулось и стояло в недоумении; спряталось в домах и вот вышло снова. Игуала и Перидо побороли чудище тем, что перестали видеть в нём чудище, а увидели то, что было — безобидного садового паука. Животик у него был светящеся-жёлтый, и ткал он чудесную паутину. Они пели ему: «наш приятель, крошка Ткач», и страхи их улетучились.
И теперь было не опасно оставить паука в паутине.
И вот толпа собралась вокруг девочки и брата, и когда-то такие грозные тени разбились в свете солнечных лучей, и осколки их унесло прочь.
Перидо, мальчик, которому предстояло стать мужчиной, сказал:
— Я не сын моему отцу.
Сестра посмотрела на него снизу вверх и улыбнулась. Шёпот прокатился по толпе: перед ними стоял их новый шаман.
На бельевой верёвке во дворе болтались платья времён королевы Виктории, а холодильник прислонился к боку дома, точно хмурый шофёр, и намурлыкивал «Звёздное знамя». Платья пролежали на чердаке с 1918 года. Я понимаю, что сейчас никто такое носить не будет, но я подумала, может, кому-то материя понравится, на лоскутное одеяло или ещё что. Не понравилась. Мне, конечно, больше всего хотелось избавиться от холодильника. Люди подходили, смотрели — сначала на него, потом на меня.
— От мужа остался, — поясняла я. И они кивали, словно им понятно было.
Может, они слышали, что болтают про Генри. Но я-то с ним прожила пятьдесят лет, и всё равно он до сих пор для меня загадка. Я знаю, что он любил родину. Он несколько недель чего-то там мудрил сзади холодильника и наконец научил его урчать «Звёздное знамя». И одному Богу известно, сколько бессонных ночей он провозился со своим Экстрактором. Он только под утро спать приходил, на пару часов, ему этого было достаточно, и шёл потом на работу, на бумажную фабрику. «Когда подметаешь опилки, — он говаривал, — то хорошо думается».
Он думал обо всех возможностях своего Экстрактора.
Генри и в отпуск его с нами брал. Он мог проехать сотни миль, просто чтобы найти то самое место, где ораторствовал некий имярек: об этом поле битвы, или о том солдате, о самопожертвовании и патриотизме. «Обрывки речи, — говаривал Генри, — сохраняются на месте многие годы, подобно привидению, невидимому и неощутимому. Но эта моя машина вытягивает самую их суть…»
Машина походила на разукрашенную кофеварку, увенчанную медной трубкой. Генри установил её на треногу, точно фотоаппарат. Когда он её включал, она начинала трястись и крутиться, по звуку словно детская заводная игрушка. «Вгрызается в эктоплазму», — объяснял Генри. Как все над нами потешались! У меня было такое ощущение, будто я езжу с цыганским табором, но Генри был хладнокровен, как моллюск. Мальчишки тоже вели себя, будто так и надо. Когда они подросли, то начали одеваться в красно-бело-синее, аж глаза резало, и собирали деньги с пришедших поглазеть на нас туристов. Они пускали шапку по кругу, и на эти самые деньги мы и путешествовали. У мальчиков, видите ли, в отличие от мужа была деловая хватка.
Экстрактор вот так протрясётся-прокрутится с полчаса и остановится, и пар выпустит. Затем Генри брал банку для образцов, подставлял её под носик и нажимал на рукоятку, и оттуда текла эссенция Геттисбергской речи или ещё чего-то в этом духе. Кажется, ни сам оратор, ни место, ни дата не имели значения — эссенция всегда вытекала из эктоплазмы вязкая и золотистая, как мёд. От неё сильно пахло календулой и горелой резиной — когда ветер дул, то календулой, — а потом Генри плотно завинчивал крышку и убирал банку с образцом в холодильник.
И мы отправлялись к следующему историческому месту.
Я однажды спросила Генри, зачем он это делает. «Для потомков,» ответил он как само собой разумеющееся. Но если вы спросите меня, то он цеплялся за прошлое как утопающий за пропитанный водой спасательный жилет.
По-моему, лучшё всё забыть и отпустить.
