За площадью россыпь алебастровых куполов, яркая линия берега и затем море. Из одного из куполов нам навстречу выступил человек в пурпурной набедренной повязке, глаза защищены полосой тёмного янтаря.
— Вы Листор, — сказал он, не здороваясь. — Мы наслышаны о вашем приезде.
— Мы ищем женщину Дианчи Тарброк. Вы можете нам сказать, где её найти?
— Когда-то мы её знали, — на каждой из многих Земель человек покачал многими головами. — А теперь нет.
Мы увидели ложь в его движениях. Все из нас так превосходно связаны друг с другом в Подобии, что еле заметная разница в качании его голов бросалась нам в глаза. Вот вам один из трёх тысяч триста тридцати трёх, кто балансирует на краю Погрешности.
Будет ли отклонение у него расти, как это произошло в случае Дианчи? Ответ знает только Время и Механизмы.
— Возможно, мы вернёмся повидаться с вами. — Мы подождали, чтобы цвет его кожи побелел, чтобы руки сами сжались в кулаки, рот полураскрылся — и затем отвернулись, закончив на том разговор.
Мы прошли к берегу, достали переданный нам Мэри мирощуп из карманов пальто и, как в тумане, вложили его себе в губы.
Вдохнули и отчалили; почуяли запахи свежевырубленного камня, руки затрясло гипнотическое биение молотка об резец; грубая ткань, не нами надетая, тёрлась и шаркала об вздымающиеся изгибы грудей, которых у нас не было.
Мы обошли мозг всех Дианчи, за один вздох узнали всё, что знали они, за один удар сердца почувствовали всё, что чувствовали они. Их глазами посмотрели мы вверх на чудное, богатое небо и улыбнулись.
Только одной из них не было — Погрешность заволокла её. Ту, что обитала на той же Земле, что и я. Определившись таким образом, я затолкал мирощуп обратно в карман и вынул другой.
Лишь только я вдохнул из сухого податливого наконечника, я почувствовал, что уменьшаюсь, с рокотом уношусь прочь от остальных в безбрежном потоке одиночества. Один за другим остальные мои двойники выпадали из моего сознания, и я простился с каждым из них.
Они в свою очередь выискивали тех многих Дианчи, что всё ещё были замкнуты Подобием. Я же искал одиночку, чья Погрешность ставила под угрозу не только её самоё, но и всех нас и всё, что ещё осталось от Вселенной.
Мне нравилось, как ботинки скрипят по песку. Ветер начищал мне лицо песком. Чайки выписывали в воздухе древние круги-узоры и, возможно, знали о них больше, чем я могу и помыслить.
Наконец я подошёл к куполу и переступил его порог в приятный полумрак. На постаменте стояла полуизваянная ониксовая скульптура. Но в воздухе не было запаха свежевырубленного камня.
Я пересёк комнату и вошёл в другую. Середину её заполняла незастланная кровать, простыни цвета бледной розы, подушка валялась на полу.
Вот теперь я чуял Дианчи и слышал топот босых ног дальше по коридору. Я направился к двери.
— Нет, — мужской голос произнёс без выражения. — Ни шагу далее.
Я повернулся, и вот опять смотрю на пересекающую лицо тёмно-янтарную полосу, скрывающую глаза. Так жалок он был в своём гневе, ноги напружены, кулаки сжаты, живот обвис и закрывал собой пояс набедренной повязки.
Я вспомнил всё, что чувствовал через мирощуп Дианчи, и я понял, кто это. — Она же тебя не любит, Уэбер.
Он отступил на шаг от удивления, что мне известно его имя.
— Она делила с тобой ложе из одиночества — одиночества, которого никогда не узнала бы, если б осталась в Подобии. Возвращайся к себе на виллу, к книгам и тропическим полотнам.
— Я не дам ей умереть, — прошептал он.
— Сними очки.
Его голова затряслась. Гордо он прислонился к стене, вынул мирощуп, сглотнул и зажал его между губами.
Я полез в карман пальто, и вниз по моей руке заструился пот. Влажный морской воздух рвал мне ноздри. Мне думается, что работа по поддержанию Подобия закалила меня, но всё же не ожесточила.
Я вынул Ствол и не дрогнул, когда устройство с древним названием определило цель, произвело расчёты и зеленоватой вспышкой обрекло Уэбера на забвение. Я хотел сделать всё быстро, но в последние секунды своей жизни Уэбер заревел и запустил мирощупом мне в лицо.
Мирощуп ужалил меня в щеку, и Уэбер исчез.
— Ты был вынужден это сделать, — Ствол произнёс успокоительными мелодичными созвучиями. — У тебя не было выбора. Хорошо, что он умер.
— Будь наготове, — я затолкал Ствол обратно в карман, не желая дальше слушать его рассуждения. Интересно, остальные Уэберы уже тоже умерли?
Отключённый от остальных моих двойников, я мог только догадываться. Чтобы великие Механизмы могли работать, чтобы они могли удержать наступление стремительно сжимающейся Вселенной ещё на день, нужно скрупулёзно поддерживать Подобие Земель в равновесии.
Вот таким образом безликие уравнения и воплощались в действительности: безукоризненно продублированный космос существовал внутри и снаружи Вселенной; так ему не грозило самопоглощение, а потому все Уэберы должны были умереть — и все Дианчи.
Я нагнулся и поднял мирощуп Уэбера. Не гладкий цилиндр, как у меня, — угловатая чёрная трубка. Я слышал о таких подпольных копиях настоящей продукции Механизмов.
О чем он думал в эти последние секунды своей жизни? Что он чувствовал, когда заревел и запустил в меня этой штукой?
Отключённый от остальных, в одиночестве, я почувствовал странное возбуждение. Может, это было волнение от убийства, а может, обыкновенное любопытство, подзуживаемое гордыней. Я оглядел пустую спальню и не услышал ничего, кроме собственного дыхания. Не спуская глаз с двери, я поднёс мирощуп к губам.
Дианчи и я, мы знали всё о всепобеждающей чувственности камня. О ласке оникса на наших обнажённых пальцах. Как радовали нас лёгкие движения наших ног, когда мы танцевали перед Уэбером.
Запах камня, не свежевырубленного, а изношенного во тьме, во тьме, скрывающей от нас проклятое небо, наполнял наши ноздри, и мы раскрывали наши лёгкие и вдыхали его до боли в груди.
Вот так же, всепобеждающе, мы втянули в себя и Уэбера. Обвили его своими ногами, чувствуя не складки жира, а мускул под ними. Бедный, жалкий Уэбер, своим ничтожным весом пытающийся прижать нас к гладкому камню, нашёл ли он в себе силы быть тем, кем хотел быть. Хоть на несколько мимолётных мгновений.
Наша любовь к Уэберу была похожа на первые удары резца по свежевырубленному камню. В эти сомнительно-сладостные мгновения в нашем сознании разлилось понимание того, кем мы могли стать. Вселенная, на одно мгновение, стала бесконечной.
Такой же бесконечной, как ленивое уединённое утро в блаженном тепле постели — постели, которую мы знали, как собственного любовника.
