Он отвернулся к окну и надолго замолчал. Магда хотела сказать что-нибудь, как-то утешить его, но не могла найти слов. Она знала, что сейчас на щеках отца появились бы слезы, если бы не болезнь, из-за которой даже слезы не могли больше рождаться в его организме. Когда профессор снова заговорил, голос его обрел прежнюю твердость, но глаза продолжали безучастно следить за мелькающим за окном деревенским пейзажем.
— А теперь мы едем на этом поезде под охраной румынских фашистов, которые скоро передадут нас в руки своих немецких «коллег». Неужели ты до сих пор не видишь, что с нами все кончено?..
Магда молча смотрела ему в затылок. Какой он стал циничный и резкий!.. А почему бы и нет, собственно говоря?.. Болезнь постепенно скручивала все его тело, уродовала пальцы, превращала кожу в пергамент, иссушала глаза и рот, так что ему уже было мучительно больно глотать… Что же касается его карьеры, то, несмотря на репутацию непревзойденного специалиста по румынскому фольклору, его — крупнейшего ученого и заместителя декана исторического факультета — беспардонно выставили за дверь. Конечно, это объяснили тем, что слабость здоровья не позволяет ему больше работать; но отец знал — все случилось только из-за того, что он еврей. Поэтому его просто выкинули, как ненужный мусор.
Итак, здоровье день ото дня ухудшалось; возможности заниматься румынской историей — тем, в чем он видел весь смысл своей жизни — его лишили; а теперь вот увозят из дома… И над всем этим стоит знание, что машина, призванная уничтожить его народ, уже запущена и набирает ход во многих и многих странах. А скоро дойдет очередь и до Румынии.
«Конечно, он будет резким, — думала Магда. — И имеет на это полное право… Но и я тоже! Ведь это мой народ, моя история — и все это они хотят уничтожить. А если так, то им придется уничтожить и меня…»
Нет, только не это! Такого просто не может быть. Никто не посмеет отнять у нее жизнь. В это она не могла поверить.
Но они разрушили уже столько ее надежд!.. Ведь теперь она всего лишь сиделка и личный секретарь у своего никому больше не нужного отца. Видно, их время и правда кончилось. И лучшим доказательством этому был отказ ее издателя.
На сердце у Магды стало невыносимо тяжело. Еще одиннадцать лет назад, когда умерла ее мать, она впервые поняла, как трудно женщине одной в этом мире. Тяжело тем, кто замужем, но еще тяжелей быть одной, когда нет рядом человека, на которого всегда можно опереться. А прожить в одиночку вдали от дома порядочной девушке и вовсе теперь невозможно. Так что, если ты замужем, надо сидеть возле мужа, а если нет — значит, твои дела совсем плохи. Но если ты к тому же еще и еврейка…
Магда окинула быстрым взглядом двоих конвоиров.
«Ну почему они лишают меня возможности оставить свой след в этом мире?.. Не бог весть какой след, совсем крошечный. Мой сборник песен… Он никогда не будет известным и популярным, но, может быть, лет через сто кто-то найдет его и захочет что-нибудь сыграть оттуда… А когда песня кончится, он закроет книгу, увидит на ней мое имя — и я снова оживу. А он узнает, что жила когда-то на свете девушка по имени Магда Куза».
Она тяжело вздохнула. Нет, все-таки еще не время сдаваться. Конечно, все идет плохо и, наверное, пойдет еще хуже, но борьба пока не закончена. И никогда не закончится, покуда жива надежда.
Хотя она знала, что одной надежды здесь недостаточно. Должно быть что-то еще, нечто большее, но что именно, она не могла сказать. Однако без надежды все теряло свой смысл.
Поезд как раз проезжал мимо поставленных полукругом ярко раскрашенных кибиток, возле которых дымился большой костер. Изучая румынский фольклор, профессор стал большим другом цыган и узнал от них много такого, что раньше передавалось в их народе из поколения в поколение только лишь на словах.
— Посмотри! — воскликнула она, надеясь, что эта картина хоть немного встряхнет его — он ведь так любил этих людей. — Цыгане!
— Вижу, — ответил отец безо всякого оживления в голосе. — Попрощайся с ними, потому что и они обречены точно так же, как мы.
— Ну перестань, папа, прошу тебя!
— К сожалению, и это правда. Цыгане — просто кошмарный сон для правительства, поэтому их тоже будут уничтожать. У них вольный дух, они жизнерадостны, любят толпу и смех, но не имеют определенных занятий. А фашисты не выносят таких людей. Их место рождения — это грязный клочок земли под кибиткой родителей; у них нет ни почтового адреса, ни постоянной работы. Нет даже определенного имени, потому что у каждого цыгана их целых три: одним пользуются внутри табора, другое — для посторонних, а третье мать шепчет ребенку при рождении, чтобы смутить дьявола, если тот придет за ее младенцем. У фашистов они вызывают такое же отвращение, как и мы.
— Возможно, — согласилась Магда. — Но почему это так? Почему мы вызываем у них отвращение?
Наконец отец медленно отвернулся от окна. — Я не знаю. И думаю, никто этого не знает. Мне ведь всегда казалось, что мы хорошие граждане для любой страны: мы трудолюбивы, мы движем торговлю, исправно платим налоги… Но, очевидно, не это главное, и такова уж наша судьба. Я и правда не знаю… — Он грустно покачал головой. — Я пытался найти этому объяснение, но у меня ничего не вышло. Так же, как я не могу объяснить и эту странную принудительную поездку на перевал. Единственное, что заслуживает там внимания, — это замок. Но он представляет интерес только для таких людей, как мы с тобой, а не для немцев.
Профессор устало откинулся назад, закрыл глаза и очень скоро задремал, начав тихонько посапывать. Он проспал всю дорогу мимо дымящихся труб и нефтехранилищ Плоешти, потом ненадолго проснулся, когда они огибали с востока Флорешти, а затем снова заснул. Магда размышляла о том, что их ждет впереди, и чего хотят от них немцы на перевале Дину.
За окном проносились нескончаемые равнины, и Магда погрузилась в свои мечты, в которых у нее был муж — красивый, умный и любящий. Они заживут очень богато, но богатство их будет не в золоте и драгоценностях — все это пустая забава, и Магда не понимала, зачем людям нужны такие вещи. Нет, у них будет много книг. Их дом станет похожим на музей, полный всяких вещей, которые дороги и близки только им. А дом этот будет стоять в далекой стране, где никому и в голову не придет обращать внимание на то, что они евреи. Ее муж будет известным ученым, а она начнет сама сочинять прекрасные песни. И папа будет жить вместе с ними, а денег им хватит, чтобы нанять самых лучших врачей и сиделок, и тогда у нее останется время для работы и музыки.
Горькая усмешка появилась на ее губах. Какая утопия! Уже слишком поздно. Ей тридцать один год, и в таком возрасте ни один серьезный мужчина не сможет сделать ее своей женой и матерью будущих детей. Единственное, на что она еще годилась, — так это стать чьей-нибудь любовницей. Но на это она, конечно, никогда не пойдет.
