— Но… постой, погоди, а люди, что же с людьми-то станется? — закричал вслед ему Семен.
— Люди… — послышался голос в глубине его сознания. — Хм… Лю-ди… Ах да, нам-то до них какое дело? Вы ведь так плохо приспособлены для ирреального мира, хотя… в общем-то нынешняя жизнь неплохо подготовила вас к нему. Но ты не волнуйся, мы постараемся сохранить популяцию хотя бы в чисто познавательных целях…
После этого тьма, составлявшая фигуру Черного, окончательно рассеялась. Тут только Семен обнаружил, что стоит перед грандиозным живописным панно в торце райкомовского холла. Оно было написано Бобом в те времена, когда он еще не был Кисоедовым, а всего лишь начинающим живописцем-самоучкой, и послужило решающим основанием для направления его горсоветом в Академию Художеств. Там при виде эскиза этого панно ойкнули, но срезать Боба не решились. Панно было написано по заказу и личному проекту Бузыкина, тогда бывшего секретарем райкома, который дневал и ночевал возле стены, пристальным взором и советами сопровождая каждый мазок художника. На этой грандиозной плоскости размерами 17 х 32 метра был в полный рост изображен Генеральный секретарь ЦК КПСС, Председатель Президиума Верховного совета СССР Леонид Ильич Брежнев, выписывающий партбилет № 000000001 товарищу Ленину. Рядом, с собачьим преданным блеском в глазах Алиев держал наготове пресс-папье, живые мощи Суслова зорко и пристально поблескивали очками, Громыко, будто целиком разжевавший лимон, держался подле Черненко, который обменивался оценивающими взглядами с Андроповым, Кирилленко поглядывал вдаль, как бы провожая вдаль самолет, на котором удрал в загранку его сынок, Рашидов и Кунаев как сиротки держались рядышком, поодаль от других, как бы предчувствуя нелегкое свое будущее, Соломенцев же, Гришин и Щербицкий, стоя в центре, образовали живописную триаду в позе трех античных граций, очевидно уверенные в том, что успешно минуют все возможные политические бури, которые могут затронуть корабль партии в житейском море. Набегающие снизу юные пионеры протягивали членам Политбюро букеты роз. Неподалеку от этой группы, скромно потупившись с указкой в руке подле плана ГОЭЛРО стоял сам вождь мирового пролетариата, чем-то похожий на захваленного педагогом ученика, смущенного неожиданным поощрением. Чуть правее Карл Маркс и Фридрих Энгельс протягивали ему толстенный фолиант «Капитала», а немного повыше Сталин тыкал правою рукой в небеса, где танки с тачанками и самолетами проносились мимо Днепрогэсовских турбин. Далее, как бы символизируя преемственность поколений, хлипкие очкарики протягивали к Политбюро колбы с химреактивами, сисястые колхозницы — бидоны с молоком, колхозники — охапки кукурузы вперемешку с пшеничными колосьями, фруктами, овощами и еще черт-те чем еще, сталевары с гипертрофированными бицепсами грозили кувалдами неведомым врагам. С противоположного же края панно к нашим доблестным пролетариям тянули скованные цепями руки забитые и замордованные несчастные труженики Америки, Европы и Азии, умоляя поскорее вырвать их из лап империализма. Немало дней и ночей, подменяя Мошкина, провел Семен на дежурстве в холле райкома, старательно оберегая его деятелей от всяческого беспокойства со стороны пришлого элемента, и за это время успел досконально изучить Бобово творение, содрогаясь, с одной стороны, от его композиции и замысла, и в то же время отдавая должное незаурядному мастерству Боба-живописца.
Однако теперь то ли огонь повышелушил краску, то ли вода, вылившаяся из прорванного трубопровода размыла ее, то ли пятна копоти легли так неудачно, но при всем внешнем сходстве мимика нынешних героев картины переменилась до неузнаваемости. Лицо вождя приняло страдальческое выражение, он теперь походил на двоечника, уличенного в списывании с чужой тетради, причем в списывании ошибочном. Стол, за которым прежде сидел Брежнев, выгорел и обнаружился карандашный эскиз на белой грунтовке, так что прежний Генеральный казался изображенным как бы со спущенными штанами. Лица же его коллег по Политбюро казались украшенными фингалами и вообще измазанными в дерьме. Огонь слизал том «Капитала» и оба основоположника диалектического материализма стояли с протянутыми ладонями, как на паперти. Удивительная причуда стихии цепи на руках узников капитала превратила в баранки автомобилей, кольца колбасы и банки с пивом. Победивший же пролетариат гнул спины у сохи и мотыги. Больше всего же поразила Семена фигура Сталина. Похоже было, что он повис в воздухе, вцепившись рукою в ствол танка и жалостливо поглядывая на одного из юных пионеров с пятном на высоком лбу, который замахнулся на него букетом цветов, ныне весьма походившим на розги.
Неужели все это огонь натворил случайно? Или был в том тайный умысел художника, специально положившего такие краски, чтобы огонь и вода возымели желаемое действие?
В определенный момент Семена посетила мысль, что, принадлежа кисти Боба, и эти деятели прошлого могут сейчас сойти со стены. Однако он вовремя сообразил, что, как правило, оживает лишь то, во что люди действительно веруют, а потому, поразмыслив немного у этой картины, Семен вышел из разоренного здания.
Очевидно, законы природы действительно менялись коренным образом, поскольку, когда Семен вышел на площадь, был вечер и вполне возможно, что вечер следующего дня. Однако не менее возможным было и то, что сменился он днем или утром, и потому надо было готовиться ко всякой неожиданности.
— Граждане-товарищи! — зычный голос Заплечина далеко летел над толпой. Семену эта сцена показалась взятой из фильма «Обыкновенный фашизм» — тысячи людей с факелами напряженно вглядывались в лицо лидера, будто ожидая от него скорейшего и немедленного чуда. Факелов было великое множество, каждый, выходя из дому, прихватывал с собой свечу ли, лучину или палку, обмотанную тряпкой и окунутую в керосин. Пиджаки и штаны молодежи топорщились от бутылок с зажигательной смесью, роль которой успешно выполнял бензин или растворитель, с приделанными фитилями, считалось, что единственно огонь может отпугнуть нечисть, и вера в это была так сильна, что действительно помогала. Безо всех этих предосторожностей, равно как без икон, крестов и святой воды выходить из дому считалось равносильным самоубийству.
— Токмо что, — вещал Заплечин, усиленно подделываясь под простонародный говор, — воротился с поля брани наш храбрец-удалец буй тур Евсей-свет Дементьевич. Храбро и беззаветно стражалси он с ворогом нашим лютым Змеем, знач, Горынычем. И как думаете, кем он на самом-то деле оказался? Еремой Полбашки!..
