Или два молчаливых воина отправлялись с ним, чтоб забрать человека.
Все это было знакомо, и за долгие годы перевозчик привык. К жадной хитрости пришлых, к их страху, и к внезапной нерешительности. К попыткам вдруг все изменить, закидывая молчаливых тучами мелких слов. И к тяжкому молчанию забираемых или их суетливым разговорам, когда, ступив на черный песок острова, они вдруг начинали оглядываться в кромешную темноту большого берега, колеблясь. А потом, понурив головы, уходили к скалистому кольцу и медленно поднимались по узкой тропе-лестнице, что вела к гребню. Обратно никто не возвращался, на то он Остров Невозвращения.
Иногда перевозчик думал — да куда же столько… И — что там. Но испуганно прогонял мысли. Хватит с него бессонных ночей и тяжелых раздумий в маленькой уютной пещере — его пещере.
Но костер прочитанный сегодня, редчайший, означал разговор с людьми Луны. А это…
Остановясь у подножия скал, перевозчик поежился, переминаясь с ноги на ногу. Дважды видел он жреца Луны. В первый раз при заключении сделки и тогда все полнило его ужасом, собственной смелостью, а после возвращением молодости тела. И потому лик жреца остался в памяти как грозное белое пятно в мешанине впечатлений. А второй раз он шел к нему пересказать знаки огня. И после несколько ночей мучился от тяжкой усталости, исполняя свою работу внимания, потому что днем не мог спать: сердце не отдыхая, колотилось, а перед глазами стояло белое тяжелое лицо с глазами, полными серой паутины.
Он облизал сухие губы, уговаривая себя, его сделка неизменяема и, передав послание, он просто уйдет обратно, на скалу, застеленную мягкой шкурой, что пахнет его потом и старым прогорклым козьим молоком. А там, внимательно глядя в темноту берега, постарается забыть лицо человека луны — как можно скорее.
Протянул руку, тронул висящее у тонких перилец серебряное кольцо, прохладное, витое. Стукнул основанием кольца о гладкую пластину, и быстро отпустил, будто обжегшись, когда ноющий звон, родившись под его пальцами, быстро побежал вверх вдоль перилец. Перевозчик следил, как белая искра показывает путь звука. Вот она, скача вдоль поворотов и изгибов, достигла верхней площадки лестницы и, вспыхнув, остановилась, показывая путь.
И он, слушая, как колотится сердце, пошел вверх по ступеням, стараясь не дотрагиваться до перил. Мимо плыл темный ночной воздух, овевая горячие щеки холодом ночного ветерка. Временами ветер стихал, лестница врезалась в скалы, эхо ловило шаги и множило их. Он старался не смотреть по сторонам, потому что черные, с высветленными луной трещинами, стены показывали пугающие картинки — страшных животных, терзающих человеческие тела, людей, терзающих непонятных животных, умирающих пленников, женщин… Снова выбираясь из расщелины в темноту ночи и ветра, перевозчик вздыхал с облегчением. И гнал мысль о том, что может, картинки — это окна в скалах.
Когда он ступил на первую ступень последнего лестничного пролета, скала над площадкой раскрылась, выпуская в ночь режущий белый свет, а в нем уже стоял жрец Луны, закутанный в бесформенное одеяние, молчал, ожидая. И перевозчик, становясь на колено, дотронулся пальцами до своего лба, сердца и опустил щепоть вниз, к холодному металлу лесенки. Не имея сил поднять голову, чтоб не столкнуться глазами с мертвым взглядом жреца, пробормотал:
— Человек разжег костер возвращения, Отец Луны. Он хочет говорить с тобой и вернуться.
Жрец молчал, а мальчик с юным лицом и сердцем старика, прижимая дрожащую руку к ступеньке, чувствовал, как мертвые глаза ползают по его затылку и плечам. И знал, тот не ответит, пока их взгляды не встретятся. Обреченно поднимая голову, посмотрел в белое лицо, куда сверху заглядывала луна. Жрец брезгливо разглядывал его, как раздавленное насекомое, которое нужно поскорее смахнуть с кожи рукой.
— Вот как… Чем же порадует темноту старый пастух Карума?
— Он… у него там великан. Большой человек, черный. Старик хочет сам отдать его тебе, Отец луны. И после вернуться.
Жрец оторвал глаза от напряженного лица перевозчика и посмотрел вверх, на луну, потер большой рукой гладкий подбородок, поправил длинную, падающую на круглое плечо серьгу.
— Старик решил заняться торговлей чужими душами. Ну что же, его находки хороши. А жадность ему заменяет смелость. Отправляйся за ним, плотовщик. Привезешь своего брата, который думает, как ты, но шагает немного шире.
Повернулся уходить и, загораживая белый свет, льющийся изнутри скалы, добавил:
— Люблю таких.
Скала замкнулась. Идя вниз, перевозчик решил, что он вполне обойдется той малой толикой любви, которую уже получил, а больше пусть достается гостю. Как сказал Отец Луны? Старому пастуху Каруме…
Нуба стоял на плоту. Он видел то, что попадало в поле его зрения и не мог обдумывать это, мысли замерли, как замерло большое тело, приняв в себя отраву. Мимо плыли посеребренные луной волны, а на краю зрения увеличивалась бесформенная черная груда. Плескала вода, перемежая звуки с тяжелым дыханием, изредка перед глазами мелькал длинный шест, проносился и снова исчезал, вонзаясь в воду.
А потом плот дернулся и остановился. Карума, подталкивая пленника в спину, вывел того на песок. Черные скалы, расписанные лунными трещинами, покачиваясь в такт шагам, стали подходить все ближе, закрывая звезды. Протянулась вверх лестница, полная прохладных серебристых ступеней, долго-долго маячили они перед глазами, пока ноги, мерно шагая, подымали его к яркому квадрату входа, расположенному на круглой площадке.
Там гостей уже ждали. Три жреца, в белых накидках, распахнутых на груди, так что луна освещала черные линии одинаковых знаков — шестиугольники с вытянутыми крюками лап. А в середине — тронутый лунным светом клубящийся серый туман. Нуба стоял чуть ниже площадки, и глаза его без приказа не закрывались, потому туман был виден ему, а больше ничего вокруг.
— Какую плату ты хочешь получить за своего истукана, смелый Карума?
Старик вздрогнул, услышав свое имя. Внутри все сжималось и переворачивалось, желудок съезжал вниз и поднимался к самому горлу. Хотелось оказаться далеко отсюда, сидеть у родника, поглядывая на бугры спящих коров, теребить жидкую бороду и рассказывать пастухам старые сказки, в которых он мастер.
— Он не простой, — голос Карумы сломался и пискнул, как у вчерашнего мальчика, — он был сосудом годои. Да будет птица… — и замолчал охваченный ужасом, не зная, как отнесется жрец к восхвалению ночной птицы.
Но жрец милостиво кивнул и махнул толстой рукой, ободряя.
— Справедлива птица Гоиро, — шепотом закончил Карума и перешел снова к делу, — он прозревает невидимое. И он очень силен. Не умер в пустыне и потом жил у меня, почти без еды и без тех желаний, что есть у каждого живого человека. Я хочу отдать его насовсем. А мне… Я хочу, чтоб я снова был молодым и полным мужской силы. Но чтоб я вернулся туда, где мой дом и мое стадо.
