— Да, согреться здесь нечем, — подтвердила Алена. — Единственное покой, может, пока еще имеется здесь, его ты еще можешь найти.
— Почему — пока?
— Потому, что злая совесть — худший из палачей.
— Что говоришь, ты, Алена?! Неужто совесть будет казнить меня за то, что воздам злодеям по злодейству их?
— Да неужто дело, порожденное ненавистью, кипением мутных страстей будет в согласии с совестью? Ты выбрал себе в опоры ненависть. Подумал, что любовь умерла навеки, а она только больна была, горем тяжким больна. Ты сам добил ее, когда стал рoстить и лелеять мечту о мести в душе своей. Любовь и ненависть рядом жить не могут. Но из души, покинутой любовью, уходит Бог…
— Алена, замолчи!
— Иванко, — голос Алены стал тих, полон сочувствия и любви, — желанный мой, ты мог бы пройти этим путем. Но теперь ты знаешь, он обманный. Ты ждал покоя в конце его, но его там нет. Там — еще худшие муки.
Она взяла руку Ивана, потерлась о нее своей щекой.
— Хочешь, уйдем отсюда?
— Да, — потеряно выговорил Иван.
И сейчас же ночь задышала теплом, обступила темнотой. Но не пустотой ночной сумрак был наполнен живыми запахами, звуками. Иван повел глазами удивленно и увидел лунную дорожку на воде, темные заросли камышей.
— Теперь ты дома, — подтвердила его догадку Алена.
— Никогда не знал, что ночь такая живая… и так многозвучна… — чуть улыбнулся Иван, вслушиваясь в тихий плеск воды меж камышиных стеблей, в голоса лягушек, в далекий собачий лай, в неясные вздохи ветра…
— Только… дома ли? Сейчас ведь осень на дворе, ночи прохладны. А эта — летняя совсем, воздух парной.
— Сон, что волшебство. Ему законов нету, все дозволено. Зачем нам осень? И так душе студено.
Иван обернулся к Алене, медленно провел по ее волосам, по плечам:
— Выходит, вот этим мне и жить теперь? Снами, обманами? День торопить в ожидании ночи?
— Не спеши, Иванко. Я воротилась, потому что узнала… как поломала твою жизнь, сама того не ведая. Вернулась, чтоб выправить. — Алена положила ладошку на губы Ивану, упреждая готовый вопрос. — Знаю, знаю, что не ответила тебе, а только больше запутала. Но не торопись спрашивать, придет время, все станет ясно. Сейчас же пока одного от тебя хочу — поскорее душой выздоравливай, отыщи себя, прежнего. Только это и важно сейчас.
Иван рассмеялся, целуя Аленину ладонь, обнял:
— Обещаю слушаться тебя и все исполнять немедля!
Глаза Алены засветились ответной улыбкой — наконец-то увидела она в Иване прежнего Иванко…
Глава сороковая
в которой происходит разговор на груде сена,
для козы кошенного
Под ногами громко зашелестело, и Иван споткнулся о груду сухой травы.
— Откуда она здесь? — удивился он.
— Так ты сам и накосил! Козу завести собирался, — смеясь, напомнила Алена.
— Уж ни та ли это ночь, когда сидели мы здесь с тобою, а потом… Ярин…
— Та. Только без «потом». Мы больше не впустим злое в нашу жизнь.
— «В нашу жизнь»! Как же мне по сердцу слова такие! — Запутавшись в длинных сухих стеблях, он повалился в сено, увлекая Алену.
Потом, когда Алена сидела, прислонившись спиной к груди Ивана, согретая кольцом его рук, она проговорила, глядя на серебристую дорожку, которая, казалось, бежит далеко-далеко:
— Знаешь, Иванко, а я ведь вот только недавно поняла, за что полюбила тебя с первой же встречи.
— А я и доселе не понял — за что ты меня, дурня неуклюжего, полюбила.
Алена запрокинула голову, ласково потерлась о его шею.
— Никакой ты не дурень. Так вот, я тогда, сама того не ведая, талант в тебе угадала.
— О! Это какой же? Я и то никаких особых талантов за собой не знаю!
— Ты умеешь пробудить в человеке его доброту, красоту, честь… Умеешь подать это в сердце встречного. Оттого и люб ты людям, что умеешь сделать их лучше. Оттого и Ярин невзлюбил тебя с первой встречи — ты был во всем ему противоположен. Больше январский день и летняя жара схожи, чем ты и он.
— Ну-у… — протянул Иван. — Какой же это талант?
— Нет, уж ты поверь мне, Иванко — очень редкий талант. Ведь ценность каждого дня человеческой жизни лишь тем измеряется, сколько нитей любви он выткал в этот день и протянул между людьми. Большинство же наоборот, не спешат плести драгоценные нити, — ждут, когда их оплетут этими золотыми нитями, обогреют.
— Но ведь есть и другие ценности в жизни у человека!
— Какие?
— Да мало ли! Дело человека. Семья, дети.
— Дело ценно тогда только, коль от него другим радость. А для этого мастер должен и дело свое любить, и людей, для кого он трудится. Любить! И семья любовью стоит, иначе никакая она не семья. Дети? А как же! Только ведь и злодей всякий отца с матерью имеет. Да велика ли честь им от такого? Дите не только родить надо, важнее уметь Бога вложить в сердце его, прoростить Любовь. Это великий труд человеческого пути, Иванко.
— Ишь ты! Выходит, все к любви сходится? — задумчиво проговорил Иван.
— Бог есть Любовь.
— Знаю, так в Книге Книг сказано. Но я никогда не думал об этом вот так, как ты говоришь…
— Теперь веришь, что твой талант редкостный?
— Да нету у меня его, Алена! Это ты придумала.
Повернулась к нему Алена, обвила за шею руками:
— Есть. — «И я… или Веда, неважно — распорядились твой судьбой, взяли от тебя, что требовалось, а потом выкинули за ненадобностью — живи, коль сможешь. Походя сокровища души твоей, Богом щедро данные, небрежно рассыпали». — Есть, Иванко. И я не дам тебе так торовато им распорядиться, сгубить.
— Как же я его гублю?
— Вот тебе раз! А что ж ты делаешь, если в сердце твоем сейчас ничего кроме ненависти нет?!
— Ах, вот ты про что… Будь по твоему, не стану я их трогать, — угрюмо проговорил Иван.
— Я знаю. Только я сейчас не про то.
— Тогда про что же?
— Хочу, чтоб снова вернулась любовь в твое сердце, хоть и обагрено оно страданием.
— Это не трудно, когда ты опять со мной.
— Тогда почему проклинал ты день, и бесконечным показался он тебе? И солнце возненавидел, и свет дневной — разве это ты, Иванко?
— День тоскою одной наполнен… какая мне радость в нем? — так же угрюмо проговорил Иван, опустив голову.
Глава сорок первая
где говорится про ошибку, следы от которой далеко разойдутся
Был ясный полдень. Солнце, забыв про осень, так грело, что хотелось прохлады. Коровы вволю напились из озера и теперь лежали на изрытом копытами берегу. Другие не торопились выходить из воды, стояли, лениво отмахиваясь хвостами от оводов и паутов. Воздух был напоен дремотной истомой.
