Иван присел на взгорок, откуда ему было видно всех своих подопечных, вынул из котомки краюху хлеба. Отломил от нее большой кусок и отдал лохматому помощнику его часть обеда. Собака быстро проглотила свою долю и вопросительно уставилась на хозяина — может, еще угостит? Но он медленно жевал, задумчиво глядя в даль, и простодушного собачьего вопроса не заметил. Пес лег на траву, умиротворенно положил морду на вытянутые лапы. Но скоро забеспокоился, навострил уши и поднял голову, отыскивая источник неясного беспокойства. Он не мог понять, что именно насторожило его — тишина была безмятежной, только жужжали мухи, да низко, басовито гудели оводы. И тут пес увидел — хотя, нет, не увидел, а узнал всем своим существом, как меж деревьями недалекой рощи идет девица. Вот остановилась на краю. Мохнатый собачий хвост приветливо стукнул по траве раз, другой, и успокоенный пес опять улегся рядом с Иваном, сонно зажмурился.
Не уйди Иван так далеко мыслями своими, он бы, возможно, тоже почувствовал незримое Аленино присутствие. Алена смотрела на него издалека, не приближаясь, не желая смущать его покоя.
— Хочешь вернуться к нему? — услышала она и обернулась.
Опираясь рукой на ствол молодой осинки, неподалеку стояла Веда, тоже глядела на Ивана.
— Как? — негромко проговорила Алена, будто сама с собой. — В прежнем облике?.. Тут ведь не то горе, что он схоронил Алену… Но другие-то, сельчане — тоже хоронили.
— Уйти отсюда. Мир велик. На этом селе свет не кончается.
— А мать? Взять, да забыть про нее? Матушка от слез слепнет. Как мне жить дальше, оставив ее в кручине остаток лет доживать, оплакивать смерть мою? А мне — жить?
— Клянешь меня, Алена?.. — тихо спросила Веда. — Как бестолково судьбами вашими распорядилась?
— Не кляну, ты и сама знаешь. Да про мою жизнь и корить не за что — ты это тоже знаешь. Я исполнила все, для чего рождена была. И будь все правильно, я ведь не умерла бы, а только обрела другой образ?
— Да, так всегда и случалось. Я просто переходила из человеческого воплощения в свое истинное, с обновленными чувствами, выносила из мира людей душевные сокровища. А в этот раз руководило мною хладное, расчетливое сердце, в котором остыла любовь. И я ошиблась… Потому перестала быть цельной, заплатила за свою ошибку разломом души.
— И коришь только сама себя. Я — нет. Иван, разумеется, тоже. Ведь он так и не понял, что использовали его душевную красоту, его чудесный талант, а когда не нужен стал — прочь отбросили. А он мог быть счастлив до конца дней своих, не встань на его пути Алена, и сколько доброты, сколько любви принес бы он в мир! Нет-нет, не тебе эти укоры, сестрица!.. Но если бы можно было хоть что-то исправить…
— Ах, Алена, милая! Как бы я хотела этого! Боюсь, даже ты не понимаешь истинной цены моей оплошки. Есть у ней другая еще сторона…
— Какая?
— От меня, от Веды пошло в мир людской зло… А я ведь… Как Велина говорила? Я не Баклачиха. Ох, и широко пойдут круги от моего камня.
— И что же будет?
— Богу одному ведомо. Верно, черных колдунов прибудет, знахарство ослабнет… Да сама ты знаешь, как многолико зло, и оплошкой моей много укрепится оно. Разумеется, могу я волшбой, произволом своим вмешаться… Но нельзя… нельзя… Каждому знахарю ведомо, как опасно чародейство. Вроде бы и на доброе дело призвано, но всегда ли ответ, где добро, а где зло, на самом на виду лежит? Нельзя злое чудесным образом превращать в доброе… понимаешь ты меня?
— Понимаю. Сама жизнь исправить все должна? Если бы вернуть Ивану способность любить, день его опять любовью наполнить и научить опять радоваться каждому часу жизни, — Алена с тоской посмотрела на Ивана. — Я думаю, тогда многое можно бы поправить.
— Ты знаешь как сделать это?
— Может быть. Но прежде я должна исполнить еще другое.
Иван вдруг беспокойно вскинул голову, будто почувствовал ее взгляд. И Алена невольно отступила в тень.
— Уйдем, — сказала она, отводя глаза от Ивана.
Глава сорок вторая
приводит вдруг опять к Русалочьему омуту
Веда провела рукой по теплому боку большого, нагретого солнцем камня. Они были теперь на берегу озера, окруженного плотной стеной огромных елей. Солнце стояло все так же высоко, но сумрак был рядом — он прятался под тяжелыми, до земли поникшими ветками, жался к смолистым стволам за хвойными дебрями, подступал из мрачной, бездонной глыби к самой поверхности неподвижного черного зеркала…
— Вот куда ты привела меня… — помолчав, Веда медленно заговорила: Алена, вот это, твое другое дело… Помнишь ли, от чего старая Велина тебя остерегала?
Алена усмехнулась:
— Ты говоришь о том темном чулане в душе Алены, которым зачем-то одарила ее?
— Одарила? — столь же горько усмехнулась Веда. — А если это был первый круг «на воде»? Тогда мне еще невдомек было, а теперь знаю: лихо, что невольно заложила я в твою судьбу, как черное семечко недоброты, без дела не лежало — сейчас же ожило, злом в тебе стало прорастать. Оттого ночь твоего рождения столь лютой была. А я предупреждениям не вняла.
— К счастью, оно не разрослось пышным чертополохом.
— Загляни в свою душу и спроси себя со всем пристрастием: вправду ли так? Через то злодейство, что над тобой учинили, душа твоя не ожесточилась? Может, мести жаждет?
— Мести? — Алена покачала головой. — Нет, мне не нужны их жизни, и страдания их не отзовутся отрадой в сердце. Но я должна попытаться заговорить с их совестью, может в ком-то из них я смогу разбудить ее.
— Совесть… Ах, Алена! Люди так легко умеют договориться с нею.
— Нет, договориться с совестью нелегко. Другое дело, что многие научаются не слышать ее голоса потому, что требования она куда как высокие предъявляет. Ты знаешь, у людей есть Книга Книг, и они эту книгу высоко чтят. Так вот, она говорит, что у человека есть еще око, кроме двух, которыми он зрит мир вокруг. Бог дал его, чтоб можно было человеку глядеть внутрь себя. Им возможно даже собственную душу узреть. Имя тому оку и есть Совесть. Я хочу, чтобы Михась, Антип — все они, увидели содержимое своих душ глазами совести своей, и чтобы увиденное ужаснуло, и не оставляло в покое ни днем, ни ночью. И когда терпеть жестокие укоры станет невмоготу, они поймут — я очень на это надеюсь, что спасение в одном только: до конца дней своих стоять против зла. И тогда увидят, как светлеют их души, очищаясь от скверны, и уже будут с радостью сеять добрые всходы вокруг себя. Те из них, кто сможет услышать голос совести.
— А другие?
— Другие… Оборвать их путь — будет милосердием для них же самих, голос Алены был тверд, и лишь она одна знала, скольких колебаний и сомнений стоила ей эта твердость. Сквозь какие укоры собственной совести прошла она, прежде чем обрела эту уверенность в своем праве. — Больше не хочу говорить про это. Скажи мне лучше — что такое, вот этот омут?
