И вернулся. Тошнота была разлита по всему телу. Я попытался повернуться на другой бок, голова закружилась страшно, я опять исчез.
Упрямо вернулся. Завершил поворот на другой бок, немного передохнув на животе. Стал дышать. Когда я успел так надраться?.. Понял, что нет. Это другое. Контузия? Возможно… Избили? Дали по башке? Скорее всего. Поэтому ничего и не помню. Вернее, помню какую-то ерунду…
Глаза привыкали к темноте. Не к такой уж полной темноте — откуда-то тек ленивый рассеянный свет. Вокруг обнаружились вертикальные линии. Много вертикальных линий, темных с одной стороны и светлых с другой. Я приподнялся, попытался сесть. Голова опять закружилась, но уже не так сокрушительно.
Я сидел на ребристом и дырчатом железе. Вокруг меня была железная решетка. В соседней клетке неподвижно сидел волк и в упор смотрел на меня.
Я, сказала Маринка.
Не нужно было вгонять себя в состояние лови" пением, танцами, чтобы отпустить часть своей души в свободный полет — биджаг. Это делалось просто, как взмахнуть рукой. Раз — и все кругом раздвоилось, как будто одним глазом она продолжала видеть как прежде, а вторым — чуть сверху и через сильное уменьшительное стекло. И вот этот второй глаз отправился в медленное самостоятельное плавание. Через несколько секунд она поняла, что то, что она видит «верхним» глазом, несколько отличается от того, что видит обычным. Людей вокруг было больше, но часть из них чем-то отличались…
Потом она увидела двух Айникки. Одна лежала на настиле причала, куда они выбрались из лодок, а вторая стояла на дальнем конце пирса и растерянно озиралась. Марина заторопилась к ней. Двигаться было неловко, непривычно — примерно как плыть, загребая одной рукой, — но она быстро освоилась. Подплыла, взяла Айникки за руку. «Что?» — спросила та, на миг приходя в себя; потом глаза ее заволокло мутью. «Пойдем, пойдем, не надо понимать, идем со мной», — сказала Марина, потянула ее за собой, преодолевая сопротивление, шаг за шагом подвела к распростертому телу — которое сейчас почему-то напоминало лодку, не внешне, как-то иначе, но напоминало. «Садись, — сказала Марина, и одна Айникки забралась в другую. — Ложись. Спи…»
Резко выдохнув, Марина совместила картинки. Ее душа вернулась из биджага, вернув на место и душу умершей…
«Убитой, — поправила Марина себя. — Убитой».
Лови.
Жилка на шее лежащей Айникки вздулась и опала. Еще… еще… Лицо медленно стало не мертвенным, а просто бледным. Девушка потеряла немало крови… но здесь ее не перелить… впрочем, не важно. Больше она не умрет. Будет лежать. Постепенно восстановит потерю крови. Что там надо?.. Железо?
Не знаю, сколько прошло времени. Я то впадал в забытье, то приходил в себя. Потом как-то вдруг, сразу — очнулся. Стал что-то понимать…
Неправильно. Не понимать. Я настолько ничего не понимал, что просто запретил себе об этом думать. Нужно было не понимать, что произошло и что вообще творится, а определиться, как себя вести в этой ситуации абсолютного непонимания. Как в бою: делать то, что нужно, хотя ты совершенно не представляешь себе, что творится вокруг, за пределами прямой видимости (и то, что ты видишь, еще надо как-то интерпретировать, а некогда, да и мозга не хватает). Это сложно, особенно когда тебя такое накрывает внезапно, однако все-таки можно. Мне кажется, я смог.
Первым делом я вспомнил сны.
Я плыл в бурном бескрайнем море, холодном и соленом. Тучи пролетали над самой водой, иногда встречаясь с волнами. Вдруг голос, говоривший на неизвестном мне, но понятном языке, сказал: выбирай, или ты гибнешь сейчас сразу и навсегда, или идешь по тропе познания, и тогда имя твое будет Ловец. Я иду, отозвался я, и огромная волна подняла меня, понесла на гребне и выкинула на каменистый берег. Тропа, посыпанная желтой щебенкой, вела круто в гору, вершина которой скрывалась за последним небом. Я пошел по тропе и вскоре вышел к зеленому шатру, где меня ждала нагая Рагнара. Ты был моим мужем, сказала она, и вот тебе наша дочь с друзьями, — и она дала мне соломенную куколку с плоским лицом и глазами-щелочками, хорька и маленькую сову; они отведут тебя в царство Саранны…
(Вот и опять откуда-то взялось такое звучание этого имени, ведь во всех источниках — Саракка или Саракча, владыка мира мертвых; однако же откуда-то взялось…)
Царство Саранны, Ябме-аймо, лежало за перевалом и представляло собой поразительно длинный барак, внутри похожий на плацкартный вагон. Я шел в чудовищном смраде мимо несметного множества искалеченных или изуродованных болезнями людей, меня сопровождали, помимо куклы, хорька и совы, еще двое совершенно одинаковых в своей бесформенности толстяков, то ли мужчин, то ли женщин, в когда-то белых халатах и клеенчатых фартуках — Ябме-акка и Ябме-отыр. Люди протягивали мне свои оторванные или раздавленные руки и ноги, показывали вывалившиеся кишки. Ябме-акка и Ябме-отыр шикали на них…
Потом они вырвали у меня сердце и бросили в котел, в котором варили лекарства.
Без сердца я вернулся в Похьйоллу. Я был в ужасе от людских страданий. Рагнара посмотрела на меня и сказала: тебе нужно новое горло и новый голос, потому что иначе ты не сможешь говорить повелительно с духами, и тебя истребят по частям. Она отвела меня к старухе, которая сделала мне новое горло из горла волка.
Из Похьйоллы я пошел на север и скоро оказался в огромной пещере, на подземном острове, где рос мировой ясень, а его окружала поросль тонких вековых карельских берез. На ветвях ясеня сидели птицелюди, которые высмеивали меня; но прилетел огромный ворон, и все затихли. Ворон сказал мне: найди березу, из которой ты будешь делать свой габдас, и поймай зверя или щуку, чтобы женщины из их кожи могли сшить тебе почень. И тут вдруг с огромной высоты, производя страшный шум, упал сук с тремя ответвлениями, и ворон захлопал крыльями и закричал: Мадеракка посылает тебе ветвь мирового древа, это великий дар, распорядись им! И я забрал огромный сук, чтобы сделать себе три габдаса, и голыми руками поймал великую щуку, чтобы из ее кожи сделать обтяжку для габдасов и пояс-почень, расшитый бисером, красным камнем и костью. И один габдас я должен был использовать для войны, второй для лечения, а третий — для поиска людей под снегом или развалинами домов. Но за это я должен буду жениться на трех женщинах, и все они будут несчастны после. Потом мои проводники вывели меня в пустыню, показали дорогу, а сами остались у костра. Я пошел, куда они показали, и через несколько дней подошел к кузнице. Огромный голый одноглазый кузнец в кожаном переднике и с молотом в руке раздувал мехом огонь под огромным котлом. Увидев меня, он протянул ко мне руку, на которой вместо пальцев были железные клещи. И этими клещами он оторвал мне голову и положил рядом с огнем. Я смотрел, как он рвет по кусочкам мое тело и бросает в котел. Потом туда же полетела и голова…
А потом он раскалил в горне кусок железа, и начал его ковать, и выковал мою голову. Раскаленную, он бросил ее в чан с ледяной водой. Ударил пар. Голова потемнела, стала почти черной. Кузнец выловил из котла мои кости и тоже стал править их на наковальне. Наконец он собрал мой скелет и покрыл его плотью, которую взял у сидевшего в клетке волка. Пришла Лиля и собака Хукку, сели по обе стороны от меня и начали петь. Я постепенно оживал — жизнь медленно втекала в тело, буквально по клеточке, но Лиля была терпелива. Наконец я сел. Осталось мало, сказал кузнец, вырвал мне глаза и заменил на хрустальные. Теперь я видел не только то, что происходит вокруг, но и то, что написано на внутренней стороне моего черепа особыми буквами. Потом он проткнул мне уши шилом, и я стал понимать язык птиц. Ну вот, ты можешь летать, сказал кузнец, лети. Я помахал рукой Лиле и полетел. Обратный путь занял мало времени. Кукла, хорек и сова сидели кружком вокруг маленького костра. Я вернулся, сказал я…
Я действительно вернулся.
Для верности ощупал себя. Я был я, более или менее привычный себе, и ничего неожиданного не случилось. Очень хотелось посмотреть в зеркало, и, хотя никаких зеркал в ближайших окрестностях не предвиделось, я нащупал в нагрудном кармане жилетки фотоаппарат. Сдвинул тумблер питания — экранчик осветился, потом появились всяческие символы, среди которых — и индикатор батарей. Судя по нему, в аккумуляторе оставалась примерно половина заряда. Я сфотографировал себя (со вспышкой, понятное дело), дождался, пока глаза привыкнут снова к полутьме, и посмотрел. Да, на снимке был я, очень испуганный и замученный, но я.
Почему у меня вдруг возникли сомнения? Не знаю. Это сидело где-то в глубине, темное, неопределимое — и непреодолимое тоже. Глубокое понимание у меня было такое — что, пока я не убедился бы в собственной аутентичности, ничего дальше сделать просто не мог. Будто в голову вбили клин, мешающий думать о чем-то другом.
Ну вот… убедился. Посмотрел на себя со стороны… Не знаю зачем, но я стал отматывать снимки назад. Несколько озерных видов — в общем-то самых обычных. Рагнара… взгляд через плечо. Очень красиво. А это мы идем с Маринкой и Шарпом через горную седловину. Не помню, как снимал, но снимок-то — вот он. Просто Маринка… не помню где. Кажется, когда вышли от Ирины Тойвовны и потопали вслед за тряпичной куклой…
