– Пощади ребенка, – прошептала Даша едва слышно.
Она думала, что ее шепота никто не услышит, но внезапно в храме наступила глубокая тишина, и эти два слова прозвучали необыкновенно громко.
Во всяком случае, священнослужитель услышал их.
– Пощадить? – спросил он, и, хотя лицо его было закрыто маской, Даша почувствовала, что он усмехнулся. – Разве о пощаде идет речь? Этому ребенку, отпрыску богатой и знатной семьи, выпала счастливая и завидная участь! Он будет принесен в жертву великому Молоху, он предстанет перед грозным ликом бога! Многие родители принесли в храм своих первенцев, чтобы пожертвовать их богу – но только этому повезло! Только он оказался достоин предстать перед Молохом! Только он достоин передать богу наши молитвы!
– Пощади ребенка! – повторила Даша гораздо громче. На этот раз ее голос наполнил храм, как незадолго до этого – гром гонга и песнопение жрецов. – Никакое божество не стоит того, чтобы ради него убивать невинного ребенка!
– Не убивать, а возрождать к вечной жизни! – прогремел ответ жреца. – Впрочем, если ты хочешь, чтобы этот ребенок остался жив, отдай нам то, что тебе не принадлежит!
– Что? – переспросила Даша.
– То, что тебе не принадлежит! – повторил жрец и, поскольку она молчала, вновь поднял ребенка над пылающим жертвенником.
Ребенок зашелся оглушительным криком.
Даша закрыла глаза, чтобы не видеть ужасную сцену, зажала уши, чтобы не слышать этот крик, но он пробивался в ее голову, пронизывал ее мучительной болью…
Даша вскрикнула – и проснулась.
* * *
– Мерзавец! Скотина! Деревенщина! – белокурый юноша вскочил, ударил нерасторопного цирюльника в нос, в нетерпении оглянулся на дверь. – Стража!
В дверях безмолвно возник рослый преторианец и замер, ожидая приказаний.
Цирюльник упал на колени, опустил глаза, взмолился:
– Я не виноват! У меня просто дрогнула рука! Прошу тебя, несравненный, пощади меня!
– А ты меня пощадил?! – юноша топнул ногой. – Посмотри, как ты порезал мое лицо! Варвар! Убийца! Надо еще выяснить, не сделал ли ты это по наущению моих врагов! – Он повернулся к преторианцу и приказал: – В колодки изменника! На галеры его! Пусть помнит о том, как он порезал императора!
Вдруг занавеска, закрывавшая вход в соседнюю комнату, колыхнулась, и взбешенный юноша увидел плотного приземистого человека с широким решительным лицом. Он смотрел на юного императора с молчаливым укором.
Ну да, опять он! Конечно, это он – Луций Анней Сенека, наставник, которого вызвала из ссылки Агриппина для своего сына, юного императора. Нигде от него не укроешься! Всюду он возникает в самый неподходящий момент со своей постной физиономией! Прав, прав был его приемный отец, покойный император Клавдий, отправивший зазнавшегося философа в ссылку! И незачем было его оттуда возвращать, но Агриппина, мать императора, всегда и во всем поступает по-своему.
Хотя, надо признать, именно она принесла Нерону императорскую власть.
Когда Калигулу убили восставшие преторианцы, к власти пришел его дядя, пожилой незаметный Клавдий. Он возвратил из ссылки свою опальную племянницу и выдал ее замуж за сказочно богатого Гая Саллюстия Криспа. Вскоре старый муж Агриппины умер, оставив ей все свое состояние. А чуть позже Мессалина, жена Клавдия, попала в немилость и была казнена.
И старый император по совету приближенных женился на своей племяннице.
После этого Агриппина сделала все, чтобы Клавдий назначил Нерона своим наследником. Ее план увенчался успехом, Нерон стал императором, но мать слишком часто напоминает, кому он этим обязан…
– Ты не забыл, принцепс, что я говорил тебе о милосердии и сдержанности? – проговорил Сенека, незаметным жестом отослав преторианца.
– Не много ли ты на себя берешь, старик? – раздраженно бросил император. – Ты говоришь о милосердии? А он – он думал о милосердии, когда располосовал мне лицо?
– Он был неосторожен, но в этом нет злого умысла, – ответил Сенека. – Он – человек маленький, ему мало дано судьбой, значит, глупо с него много спрашивать. Тебе же, принцепс, дано очень много, значит, у тебя много обязанностей!
– Обязанности, обязанности! – проворчал юноша. – Неужели у меня есть только обязанности? Я – Нерон Клавдий Цезарь Август Германик, первый сенатор, император, трибун и принцепс сената, – не могу по своей воле покарать жалкого брадобрея?
– Цезарю многое непозволительно именно потому, что ему позволено все! – отчеканил Сенека, словно выбил надпись на золотой монете, и добавил: – Каждый твой поступок, принцепс, становится известен народу, а зачастую – остается в истории, значит, ты должен выглядеть и действовать достойно. Главное же – ты должен соблюдать законы, тем самым подавая пример подданным.
– Какой закон я нарушил, пожелав наказать этого безрукого брадобрея? – огрызнулся Нерон.
– Иные неписаные законы тверже писаных! – отрезал Сенека. – К примеру, принцепс, твой плащ всегда должен быть аккуратно застегнут, даже когда ты в собственных покоях…
Он поднял с полу и протянул Нерону заколку для плаща. Две театральные маски смотрели с этой заколки на юного императора – одна простодушно смеялась, другая грозно скалилась. Нерон взял заколку, аккуратно заколол край плаща – и почувствовал, что Сенека, как всегда, прав. Он, властитель великой империи, не может позволить себе подобные вспышки ярости. Чтобы владеть страной, нужно прежде всего владеть своими чувствами.
– Ты прав, наставник, ты, как всегда, прав, – проговорил он, чувствуя, как гнев покидает его душу.
Сенека действительно прав: обладать высшей властью достоин лишь тот, кто владеет самим собой.
* * *
Репетиции закончились, театр опустел, вечерний спектакль не был назначен – электрики меняли освещение.
Александра хотела было уйти домой, но вдруг вспомнила, что завтра дают «Много шума из ничего», она играет в этой пьесе роль Беатриче, и неплохо бы заранее поискать костюм, потому что мало ли куда он мог подеваться за две последние недели. С этой целью она решила заглянуть в костюмерную и убедиться, что с костюмом не будет неожиданностей и осложнений.
Там она застала старшую костюмершу Маргариту Васильевну.
Маргарита работала в театре тысячу лет, прекрасно знала всех знаменитых актрис и режиссеров, начинавших здесь свою карьеру, и называла старых заслуженных примадонн не иначе как Леночками и Тамарочками, а актрис помоложе – исключительно деточками. И перед ней все невольно заискивали, включая даже Сергея Константиновича. Александру она называла Шурочкой. Этого уменьшительного имени Александра не выносила и никому другому не позволила бы так себя называть, но от Маргариты приходилось терпеть.
