А может, их изгнали из Зоны?
Эта идея очень ему приглянулась, но в конце концов он понял, что не верит в это. Они шли по собственному выбору. Они шли, уверенные в своей праведности, как миссионеры к деревне каннибалов.
Ох, до чего же хорошо!
Сомнения уйдут. Страхи уйдут. И потребуется для этого только одно: вид четырех голов, поднятых на пиках перед фонтаном у отеля «МГМ-Гранд». Он соберет всех жителей Вегаса и заставит пройти мимо и увидеть это собственными глазами. Он сделает фотографии, плакаты и разошлет их в Лос-Анджелес, и Сан-Франциско, и Спокан, и Портленд.
Пять голов. Он прикажет поднять на пике и собачью голову.
– Хороший песик! – произнес Флэгг и рассмеялся впервые после того, как сбросил с крыши Надин. – Хороший песик, – повторил он улыбаясь.
Спал он в ту ночь хорошо, а утром отдал приказ утроить численность блокпостов на всех дорогах между Ютой и Невадой. Теперь они поджидали не одного человека, уходящего на восток, а четверых мужчин и собаку, идущих на запад. Взять их следовало живыми. Живыми любой ценой.
О да.
– Знаете, – Глен Бейтман смотрел на Гранд-Джанкшен, купающийся в свете раннего утра, – я многие годы слышал выражение: «Это паршиво», – но как-то не понимал, что же оно означает. Теперь наконец понял. – Он опустил глаза на свой завтрак, состоящий из синтетических сосисок «Морнинг стар фармс», и скорчил гримасу.
– Нет, это еще ничего! – с жаром возразил ему Ральф. – Тебе бы попробовать жрачку, которой кормили нас в армии.
Они сидели вокруг костра, разожженного Ларри часом раньше. В теплых куртках и перчатках. Пили по второй чашке кофе. Температура не превышала тридцати пяти градусов[213], небо затянули серые облака. Коджак спал у самого костра. Еще чуть ближе – и спалил бы шерсть.
– Я заморил червячка. – Глен поднялся. – Дайте мне ваших бедных, ваших голодных[214]. С другой стороны, просто дайте мне ваш мусор. Я его похороню.
Стью протянул ему бумажную тарелку и стаканчик.
– Ходьба – это что-то, верно, лысый? Готов спорить, в такой хорошей форме ты был лишь в глубокой молодости.
– Да, семьдесят лет назад, – добавил Ларри и рассмеялся.
– Стью, я никогда не был в такой форме, – мрачно ответил Глен, собирая мусор и укладывая его в пластиковый мешок, который намеревался похоронить. – Я никогда не хотел быть в такой форме. Но я ничего не имею против. После пятидесяти лет непоколебимого агностицизма мне, похоже, предназначено следовать за Богом старой женщины-негритянки в челюсти смерти. Если такова моя судьба, значит, это моя судьба. Конец истории. Но я предпочитаю идти, а не ехать, если все закончится именно так. Ходьба занимает больше времени, следовательно, я проживу дольше… хотя бы на несколько дней. Извините меня, господа, я должен устроить этим отбросам достойные похороны.
Они наблюдали, как он идет к краю лагеря с маленькой саперной лопаткой в руке. Этот «пеший тур по Колорадо и на запад», как обозвал его Глен, тяжелее всего давался именно Глену. Он был самым старым из них, на двенадцать лет старше Ральфа Брентнера. Однако следует отметить, что остальным благодаря ему шагалось легче. Он постоянно иронизировал, но мягко, и чувствовалось, что в душе у него царят мир и покой. А сам факт, что он мог идти день за днем, не просто производил впечатление, но, можно сказать, вдохновлял. Все-таки ему исполнилось пятьдесят семь, и Стью видел, как он растирал фаланги пальцев по утрам, морщась от боли.
– Сильно болит? – вчера спросил его Стью, примерно через час после того, как они двинулись в путь.
– Аспирин с этим справляется. Это артрит, знаешь ли, и все гораздо лучше, чем будет лет через пять – семь, но, скажу тебе откровенно, Восточный Техас, я так далеко не заглядываю.
– Ты действительно думаешь, что он собирается нас убить?
И тут Глен Бейтман произнес необычную фразу:
– Я не убоюсь зла[215].
На том дискуссия и закончилась.
Теперь они слушали, как он роет подмерзшую землю и клянет ее.
– Парень что надо, да? – спросил Ральф.
Ларри кивнул:
– Да. Я тоже так считаю.
– Я всегда думал, что эти профессора из колледжа – маменькины сынки, но этот точно не такой. Знаешь, что он сказал, когда я спросил, а почему он просто не выбрасывает это дерьмо в придорожный кювет? Сказал, что мы не должны снова начинать гадить. Сказал, что мы и так уже повторили многое из того, что следовало оставить в прошлом.
Коджак поднялся и побежал посмотреть, что там делает Глен. До них долетел голос социолога:
– А вот и ты, большая ленивая жаба! Я уже начал думать, что ты не сдвинешься с места. Хочешь, чтобы я похоронил и тебя?
Ларри улыбнулся и снял с пояса шагомер. Он позаимствовал его в магазине спортивных товаров в Голдене. Устанавливаешь на нем длину шага и цепляешь к ремню, как рулетку плотника. Каждый вечер он записывал, сколько миль они прошли, на сложенный в несколько раз листок бумаги с оборванными уголками.
– Можно взглянуть на твою шпаргалку? – спросил Стью.
– Конечно! – Ларри протянул ему листок.
Вверху было написано: От Боулдера до Вегаса – 771 миля. Ниже следовало:
Стью достал из бумажника обрывок бумаги и сделал какие-то подсчеты.
– Что ж, мы идем быстрее, чем в начале, но нам еще осталось больше четырехсот миль. Черт, мы даже не прошли половину!
Ларри кивнул:
– Идем быстрее, это точно. Потому что под гору. И Глен прав, знаешь ли. Чего нам торопиться? Этот парень прикончит нас, как только мы до него доберемся.
– Знаешь, я в это не верю, – покачал головой Ральф. – Мы можем умереть, это правда, но едва ли все будет так просто. Матушка Абагейл не отправила бы нас туда только для того, чтобы нам всадили по пуле в лоб и на том все закончилось. Не отправила бы.
– Я не верю, что нас отправила именно она, – спокойно заметил Стью.
Шагомер Ларри издал четыре щелчка, когда тот обнулил его. Стью забросал землей остатки костра. Маленькие утренние ритуалы продолжались. Они провели в дороге уже двенадцать дней. И Стью казалось, что дни эти растянутся до бесконечности: Глен, добродушно поругивающий еду, Ларри, записывающий на помятом листке пройденные мили и устанавливающий шагомер, кто-то закапывает вчерашний мусор, кто-то забрасывает костер. Таков порядок, хороший порядок. Благодаря ему забываешь, к чему он ведет, и это хорошо. По утрам Фрэнни казалась очень далекой: он ясно видел ее, но как-то далеко, она напоминала фотографию в медальоне. А по вечерам, когда подступала темнота и по небу плыла луна, она становилась удивительно близкой. Такой близкой, что он, казалось, мог прикоснуться к ней… и тогда, разумеется, приходила боль. Именно в такие моменты его вера в матушку Абагейл слабела, и ему хотелось разбудить всех и сказать, что это пустая затея, что они взяли резиновые копья, чтобы сражаться со смертоносной ветряной мельницей, поэтому им лучше остановиться в следующем городе, найти мотоциклы и вернуться. Что лучше получить хоть немного света и любви, пока еще есть такая возможность… потому что очень скоро Флэгг лишит их всего.
