— Замолчи! — прервал Федьку брат. И помедлив, спросил: — Ты ночами спокойно спишь?
— А то? Как убитый.
— Не ври. Чо ж тогда, как вечер, так пьяный? Боишься ночи. А то я не слышу, как мечешься да стонешь во сне. Мне она тоже снится. А сегодня вот впервой днем увидал.
— Как?..
— А вот тут. Тащу сена навильник в угол… и, ровно, посветлело вдруг. Глянул — она стоит… Вон, где свет с-под стрехи бьет… и толи сама прозрачная, толи от света…
— И чо?.. — голос у Федьки вдруг подсел, сиплым стал.
— Ничо. Во сне когда вижу — така жуть нападает… А тут — нет. Она глядит так… сквозняк кудри трогает… глаза живые, зеленющие… И навроде улыбаются. Чуток совсем, и не заметно… Может — показалось…
— А потом?
— Не знаю. Опять будто свет другой сделался, темнее. И я, навроде, очнулся. Глянул — только пылинки кружатся. Ушла.
Антипу вдруг расхотелось говорить с братом. Да и как скажешь, про то, что Алена слова не молвила, а будто много-много про меж них сказано было. И о том, что ведомо было Алене, как совесть казнит его, не оставляя в покое ни на минуту. Знала она, что не в чарке, не в пьяном угаре, а в работе ищет забвения от дум, поднимаясь до свету еще, как только мать идет в пригон корову доить. И весь день тело трудом любым, самым тяжким ломает, чтоб к ночи замертво на постелю свалиться… Отец не успеет за шорницкий свой инструмент взяться — Антипка уж тут как тут. Не нарадуется родитель на столь прилежного да ухватливого ученика, а более всего — что сын, вроде, в разум вошел, переболел дурью, как дите огневкой, да и выздоровел великой милостию Господней. Все-все про него Алена знала, каждое помышление и движение души, будто в сердце его, как в книжице читала. Антипке же ни разу и в голову не пришло, что в живых-то ее ведь нету, дак как же оно тогда… Вот это менее всего важным представлялось. Вот она — Алена, и не требуется к ней в ноги падать, виниться, рассказывая муки свои — больше, чем известно ей, все равно не скажешь. И приход ее не укором стал, а будто снял толику тягости невыносимой…
— Антипка… а ты слыхал, что Михась из дому ушел?
— Куда? — младшой будто очнулся.
— Не сказался никому. Только домишко его пустой стоит. А перед тем, уйти как, он на погост ходил, к батьке с мамкой. Ихние могилки прибрал.
— Ох, что ж он не сказал… — вскинулся Антипка. — Я б тоже с ним…
— Куда еще? Молчи, дурень!
— И правда, — сник Антипка. — Он, как перст один. А я… Вон батя, да мать… Куда одни-то? Да и… куда уйдешь от себя самого?
— Ишь ты! «Одни!» — опять передразнил с пьяной обидой Федька. — Меня уж и в счет не берешь?
— Кака надежа на тебя?
— Ты, малец! Ты говори, да не заговаривайся!
— Неправду говорю, что ли? Ты старшой, ума-то поболе быть должно. А чо-то ты ни разу не выказал его, не говоря уж, чтоб мне бы вложить при случае. Лучше б чарку об башку мою дурную разбил, чем хмелю мне в нее наливать!
— О! Молчал-молчал, да заговорил!
— Как заговорил, так и кончил, — угрюмо проговорил Антип. — Иди, Федька, у меня еще много тут делов. Чего зря язык об зубы трепать.
Отвернувшись от брата, Антип снова взялся за черенок вил. Громко зашуршало сено, когда он принялся складывать его пласт за платом, чтоб, вскинув над головой тяжелый навильник, перенести в угол, где оно не будет после мешать.
Резкий шорох заставил его обернуться — за спиной с вилами в руках стоял Федька.
— Ну, дак сказал бы, — ворчливо укорил он. — «Много-много…» Нет чтобы кликнуть — пошли, мол, Федька, вместе-то сподручней. Нет, Антипка, точно, непутевый ты. Как есть непутевый.
Чуть приметно улыбнувшись, Антип отвернулся и молча принялся за свою работу.
Глава сорок шестая
Филькины страдания
Ярин лежал, развалившись на сене на большом овчинном полушубке, глаза его были закрыты. На скрип дощатой двери и шорох шагов он не повернулся, и было не понятно — спит Ярин иль так лежит.
— Чего столбом застыл? — не открывая глаз проговорил Ярин через паузу. — Тебя жду. Вон — наливай.
— Ты нешто с закрытыми глазами видишь? — хмыкнул Филька, скидывая с плеч мокрый дождевик.
— Окромя тебя кому быть? — приподнимаясь на локте, глянул Ярин.
Он дунул в свою кружку, выдувая из нее сухие травинки, и подставил под горлышко оплетенной ивовым прутком бутыли. Филька наполнил кружку до краев, и Ярин сразу выпил, как воду. Филька чуть покачал головой — ни то удивляясь, ни то восхищаясь: он, Филька, много здоровше Ярина будет, а в питие за дружком не угонится. Сколь разов пытался Филька верх взять над ним — хоть в этом, — нет, не одолел. Филя уже лыка не вяжет, а у Ярина только глаза злее, да голос резче, нетерпимее — еще и подначивает, посмеиваясь, подливать велит, и сам черт ему не брат. Филька скоро понял — нечисто здесь: либо Ярин хитрость каку знает, либо… В общем, зарекся Филька тягаться с приятелем.
— Ух и холодина нонче, — Филька передернул плечами и тоже опростал свою кружку.
Похрустев огурцом, Ярин спросил:
— Сказывай, чего нового на деревне?
— Да ничо нового.
— Михась не объявился?
— Не-а. Да теперь уж поди-ка одни обглоданные кости от дурака остались. Валяются где-нибудь в лесу. Куда в такую пору из дому идти? Эвон что делается на дворе!
Филька умолк, прислушиваясь, как хлещет ветер дождем в стену риги, сработанную из добротных плах, посвистывает где-то на верху.
— А братья как поживают?
— Тоже два придурка! Даж ограду новую поставили. Двор чуть ни языком вылизали. У себя, видать поделали все, к соседке-вдовице на крышу полезли, дыры латать.
— К соседке, говоришь? — скривил губы Ярин. — Клинья подбивают, чтоб по дождю да морозу недалеко бегать было.
Филька хохотнул коротко и опять взялся за бутыль.
— Ух, не согреюсь никак! — передернул он могучими плечами. — А что, Ярин, пошли к Мотре-бобылке! Баба добрая, сдобная. Не откажется обогреть по очереди.
Что-то звонко хлопнуло, зазвенело — Филька с недоумением уставился на свою мокрую руку, из которой выпадывали осколки бутыли, и остатки браги каплями стекали в солому.
— Раздавил что ли? — удивленно и зло спросил Ярин.
— Не… Дурак я что ли? Она сама лопнула…
— Тьфу ты! — плюнул Ярин.
Дверь неожиданно распахнулась и опять с силой захлопнулась — ветер прошел по риге, взметнул солому.
— Злишься? — хмыкнул Ярин.
— А? — ошалело уставился на него Филька. — Чего это?..
— Двери, говорю, надо затворять лучше! — Ярин гибко поднялся. — И правда, пошли, помнем бобылку, — и рассмеялся странно, будто дразнил кого.
