– Косметологи! – воскликнул Йен, и Джеффри в первый раз осознал, что его друг находится на грани безумия. – Косметологи! БРЕД! Никаких косметологов не было, и не позволю я косметологам прикоскуться к моей любимой Мизери! Чтобы они раскрашивали ее как куклу!
– Йен, друг мой! Не надо так… – Он хотел похлопать Йена по плечу, но вместо этого обнял его. И они оба расплакались на плече друг у друга, как два измученных ребенка. В соседкей комнате разревелся сын Мизери (мальчик жил на свете уже почти сутки, но все еще не имел имени). Миссис Рэмедж, повинуясь велению своего доброго сердца, запела над ним колыбельную песню, хотя голос ее дрожал от подступивших слез.
Тогда Джеффри очень беспокоился за состояние рассудка Йена и обращал внимание не на его слова, а на то, как он их произносит, и только теперь, изо всех сил нахлестывая Мэри на пути в Литтл-Данторп, отбрасывая мысли об утрате, он припомнил, что говорил Йен, и размышлял о рассказе Колтера. Если бы она была похожа на мертвую. Если бы она была похожа на мертвую. Вот так, старина.
И это еще не все. В тот день, уже под вечер, когда жители деревни потянулись к Колторп-Хиллу, чтобы выразить сочувствие скорбящему господину, вернулся Шайнбоун. Выглядел он неважно, очень устан; и неудивительно – ведь этот человек утверждал, что ему пожимал руку Веллингтон, тот самый Железный Герцог, в те времена, когда он (Шайнбоун, а не Веллингтон) был ребенком. Джеффри считал, что в рассказе о Веллингтоне есть преувеличения, но Шинни (так они с Йеном когда-то называли доктора) лечил его еще в детстве и уже тогда – даже тогда – казался ему очень старым. Он, Джеффри, сумел сохранить мальчишеский взгляд на мир, когда всякий, кому больше двадцати пяти, воспринимается как пожилой, и полагал, что Шинни должно быть не меньше семидесяти пяти.
Он стар… провел на ногах за тяжелой работой целые сутки… не мог ли старый, смертельно усталый человек допустить ошибку?
Ужасную, невообразимую ошибку.
Именно эта мысль, а не какая-либо другая выгнала его из дома в холодную ветреную ночь, и он мчался теперь в Литтл-Дакторп при неверном свете луны, выглядывающей из-за туч.
Неужели он мог совершить такую ошибку? Какая-то часть его катуры, малодушная, трусливая часть, та, что скорее согласилась бы навсегда потерять Мизери, чем обдумывать последствия подобной ошибки, твердила, что это невозможно. Но когда пришел Шинни…
Джеффри сидел тогда рядом с Йеном, и Йен предавался бессвязным воспомиканиям о том, как они вместе вызволяли Мизери из дворцовой темницы сумасшедшего французского виконта Леру, как Мизери отвлекла тогда вкимание одного из стороживших ее слуг виконта тем, что в нужный момент высунула из копны сена обольстительно обкаженную ногу и помахала ею. И сам Джеффри, охваченный глубокой печалью, вспоминал тот эпизод, а сейчас он ругал себя за то, что настолько отдался своей печали, что едва замечал (как, надо полагать, и Йен) присутствие Шинни.
А ведь Шинни, кажется, был чересчур рассеян, как будто его грызла какая-то забота. Только ли в усталости дело, или Шинни терзало что-то… какое-то подозрение?..
Нет, конечно же, нет, нервно возразил он себе. Повозка мчалась к Колторп-Хиллу. Усадьба не была освещена, но – слава Богу! – в домике миссис Рэмедж горел свет.
– Давай, Мэри! – крикнул Джеффри и хлестнул пони кнутом. – Уже близко. Там передохнешь.
Нет, конечно, нет, это не то, о чем ты думаешь!
Но Шинни как будто весьма небрежно осматривал сломанные ребра и ключицу Джеффри, и Йену он едва сказал пару слов, хотя горе Йена было очевидно, и он слишком часто плакал без видимого повода. Шинни почти не разговаривал с Йеном после единственного визита, которого, безусловно, требовали правила приличия, когда он тихо спросил:
– А она?..
– Да, в гостикой, – проговорил Йен. – Моя бедняжка лежит в гостикой. Шинни, поцелуйте ее за мекя и скажите, что скоро я вновь буду с кей!
После этого Йен опять разрыдался, а Шикки едва слышно пробормотал что-то о соболезновании и пошел в гостиную. Теперь Джеффри казалось, что старый костоправ проторчал там доволько долго… А может быть, память и обманывала его. Но вышел он оттуда чуть ли не веселым, и здесь память не подводила Джеффри, он был в этом уверен, слишком уж неуместным было выражение лица врача в доме, где царило горе утраты, в комнате, где миссис Рэмедж уже повесила траурные шторы.
