Джеффри вышел тогда со стариком в кухню и неуверенно заговорил с ним. Он попросил его выписать Йену снотворное, так как Йен выглядел совсем больным.
И Шинни почему-то показался ему совершекко обескураженным.
– Вовсе не похоже на мисс Ивлин-Хайд, – сказал он. – В этом я убедился.
Он вышел из дома и направился к своей коляске, даже не удостоив Джеффри ответом. Джеффри вернулся в комкату и тут же выбросил из головы непонятную реплику доктора, объяснив себе его странное поведение старостью, усталостью и горем об усопшей. Его мысли вернулись к Йену. Он подумал: поскольку снотворкого не будет, придется лить Йену в глотку виски до тех пор, пока бедкяга не отключится.
Пропустил мимо ушей… забыл…
До сегодняшнего вечера.
Вовсе не похоже на мисс Ивлин-Хайд. В этом я убедился.
В чем?
Джеффри не знал, но намеревался выяснить, даже подвергая серьезному испытанию собственный рассудок, – он понимал, какую цену, возможно, придется заплатить за истину.
ГЛАВА 4
Когда Джеффри постучал в дверь домика миссис Рэмедж, она еще не ложилась, хотя обычно в это время давно уже спала. После смерти Мизери миссис Рэмедж отправлялась спать с каждым днем все позже. Она, разумеется, не могла положить конец беспокойным метаниям в постели, но по крайней мере в ее силах было оттянуть начало мучений.
Конечно, она была самой практичной и уравновешенной женщиной на свете, и тем не менее, услышав внезапный резкий стук в дверь, непроизвольно вскрикнула и облилась горячим молоком, которое как раз наливала в чашку. В последнее время она постоянно была на взводе, могла расплакаться в любой момент. Причиной тому было не горе, хотя горе практически уничтожило ее. Причина таилась в странном ощущении тревоги, непонятном ощущении, подобного которому она никогда не испытывала прежде. Временами ей казалось, что ее измученный, погруженный в печаль ум не в силах ухватить какие-то мысли, которые витают поблизости, и это к лучшему, так как сформулировать их для себя было бы слишком страшно.
– Кого там принесло в десять часов? – закричала она. – Эй, вы, благодарить вас не стану, я здорово обожглась из-за вас!
– Миссис Рэмедж, это Джеффри! Джеффри Оллибертон! Ради Бога, откройте!
От неожиданности миссис Рэмедж открыла рот. Уже почти у двери она сообразила, что на ней ночная рубашка и чепец. Однако ей никогда не приходилось слышать, чтобы Джеффри так кричал, и если бы ей сказали, что он на такое способен, она бы не поверила. Если и есть во всей Англии человек с более твердым характером, чем у ее обожаемого Господина, так это Джеффри – и все же именно Джеффри кричал сейчас, как женщина, у которой вот-вот начнется истерический припадок.
– Минутку, мистер Джеффри! Я не одета!
– К черту! – проорал Джеффри. – Да наплевать мне! Откройте! Миссис Рэмедж, открывайте, ради Христа!
Она еще секунду поколебалась, потом отодвинула засов и распахнула дверь. Вид Джеффри прямо-таки ошеломил ее, и она почувствовала, как где-то в глубине рассудка с глухим стуком вновь зашевелились черные мысли.
Джеффри переступил порог как-то боком, словно у него был искривлен позвоночник. Правую ладонь он прижимал к левому боку. Волосы его спутались. Темно-карие глаза казались потухшими угольками на белом лице. Обычно Джеффри Оллибертон одевался тщательно, можно сказать, щегольски, но на сей раз выглядел весьма странно. На нем был старый потертый фрак. Пояс сбился набок, воротник белой рубашки был расстегнут, а штаны из грубого сержа[17] скорее подошли бы не первому богачу Литтл-Данторпа, а бездомному бродяге. На ногах у него были стоптанные шлепанцы.
Одеяние самой миссис Рэмедж – длинная ночная рубашка и ночной чепчик, отделанный шелковыми лентами, из-под которого небрежно выбивались растрепанные локоны, напоминая бахрому абажура, – тоже едва ли годилось для придворного бала, и тем не менее экономка, открыв рот, воззрилась на Джеффри. Совершенно очевидно, что он снова повредил ребра, переломанные трое суток назад во время поездки за доктором, но глаза его сверкали не только от боли. В них светился едва сдерживаемый ужас.
