– Мерталия, Мусолия, Дофалия, – она называла про себя запретные имена. – Онемалия, Зитансия, Голдафейра, Дедалсейра.
Александра ощутила себя вдруг огромной, испытывая нечто вроде материнского гнева, вбирая в себя весь этот притихший сентябрьский мир; веки ее резко открылись.
С севера ударил порыв холодного ветра, сорвал украшавшие отдаленную купальню флажки. В самом конце пляжа, где было больше всего отдыхающих, раздался общий возглас удивления, а потом нервный смех, когда ветер усилился, и небо над городом в сторону Провиденса очистилось и уже казалось плотной полупрозрачной багряной скалой – Геминейя, Гегрофейра, Седаны, Гилтар, Годиб. – У основания этой скалы белые кучевые облака, еще минуту назад мирные, как плавающие на поверхности пруда лилии, вдруг заклубились, края их блеснули мрамором на чернеющем небе. Все вокруг изменилось. Песок с отпечатками ног и ямками, поросший прибрежной травой и ползучим солеросом, на котором покоились ее пухлые босые ступни с искривленными, покрытыми мозолями пальцами, измученные обувью, создаваемой в угоду мужчинам и жестоким требованиям красоты, вдруг окрасился цветом лаванды и под воздействием изменений в атмосфере стал разглаживаться, как накачанная камера, а следы ног на нем проступили, как на негативе. Задевшие ее молодые люди увидели, как летающая тарелка вырвалась из рук и взвилась ввысь воздушным змеем. Они заспешили, собирая транзисторы, упаковки с недопитым пивом, теннисные туфли, джинсы и пластмассовые бутылки с водой. Влюбленная парочка, лежавшая в ложбинке, засуетилась. Девушка никак не могла успокоиться, все еще всхлипывала, а парень торопливо и неумело пытался справиться с крючками на расстегнутом лифчике ее бикини. Коул бессмысленно лаял то в одну сторону, то в другую, от резкого падения давления у него заложило уши.
Вот и огромный равнодушный океан, совсем недавно спокойный до самого Блок-Айленда, ощутил перемену. Водная гладь покрылась рябью, заволновалась там, где ее коснулась тень пронесшейся тучи, и словно загорелась. Мотор катера затарахтел громче. Парусники растворились в море, а сам воздух загудел от общего рева включенных двигателей, вспенивающих воду залива на пути к гавани. Ветер вдруг стих, и затем припустил дождь, большие ледяные капли били больно, как крупный град. Мимо Александры, увязая в песке, пробежала влюбленная парочка, покрытая золотистым загаром; они торопились к машинам, припаркованным в дальнем конце пляжа, за купальнями. Прогремел гром где-то на вершине темного облачного утеса, перед которым быстро проносились гонимые ветром светлые облачка. Они походили то на гусей, то на размахивающих руками ораторов, то на распутанные мотки пряжи. Ливень перешел в частый мелкий дождик и хлестал пенными белыми струями, когда ветер перебирал его пальцами, как струны арфы. Александра стояла неподвижно под холодным дождем и повторяла про себя: «Иэзоилл, Мьюзил, Пьюри, Тамен». Коул скулил у ее ног, запутавшись в веревке. Блестящая шерсть прилипла к телу, он дрожал. Сквозь дождевую завесу она увидела пустой пляж. Отвязала веревку и спустила собаку.
Но Коул испуганно прижался к ее ногам; сверкнула молния, один раз, затем еще и еще. Александра считала секунды до удара грома: пять. По приблизительным подсчетам это означало, что она вызвала бурю в диаметре десяти миль, если удары грома идут из эпицентра. Гром сдержанно пророкотал. Крошечные пестрые песчаные крабы дюжинами вылезли из норок и торопливо пятились боком в кипящее пеной море. Их панцири были того же цвета, что и песок, и крабы казались прозрачными. Александра заставила себя забыть о жалости и с хрустом раздавила одного краба подошвой босой ноги. Принесла жертву. Всегда должна быть жертва. Это один из законов природы. Приплясывая, она давила одного краба за другим. По лицу от линии волос к подбородку струилась вода, и на жидкой пленке светились все цвета радуги, настолько взбудоражена была ее аура. Молния продолжала делать с нее моментальные снимки. Подбородок у нее был раздвоен, и кончик носа тоже – чуть-чуть. Привлекательность ей придавали широкий чистый лоб под светлыми крыльями волос, разделенных прямым пробором и заплетенных в косу, и проницательный взгляд глаз, где совершенно черный магнит зрачка словно отталкивал одноименно заряженный край радужки стального металлического оттенка. У нее были полные, четкого рисунка губы с приподнятыми уголками, и всегда казалось, что она улыбается. К четырнадцати годам Александра выросла до ста семидесяти трех сантиметров и в двадцать лет весила пятьдесят пять килограммов. Теперь ее вес был где-то семьдесят два с половиной. Став ведьмой, она позволила себе не следить за собой.
Как маленькие песчаные крабы казались прозрачными на пестром песке, так и промокшая Александра ощущала себя прозрачной в потоках дождя, растворившись в нем и сравнявшись с его температурой. В небе над морем появились длинные пушистые облачка, гром превратился в тихое ворчание, а водяной поток в теплый дождик. Этот ливень никогда не попадет ни в какие метеокарты. Краб, которого она раздавила первым, все еще шевелил клешнями, как крохотными бледными перышками на ветру. Коул – его страх, наконец, прошел – гонял кругами, все шире и шире, оставляя по четыре отпечатка когтей каждой лапы рядом с треугольным узором лапок чаек, более тонкими следами куликов и пунктирными каракулями крабов. Все эти существа из другого, сопредельного нашему мира – краб с глазами на тоненьких стебельках, передвигающийся на цыпочках боком, ракообразная морская уточка, которая, угнездившись у вас на голове в своем створчатом панцире, роняет кусочки добычи вам прямо в рот, – были осыпаны дождевыми каплями. Намокший песок цветом напоминал цемент. Ее одежда, даже белье, так прилипли к телу, что она показалась себе похожей на гладкую белую статую работы Сигала, а все ее выпуклости и выступающие кости словно слизал туман. Александра без труда дошла до конца омытого дождем общественного пляжа, до самой стены с колючей проволокой, и повернула обратно. Пришла на автостоянку, подхватила промокшие босоножки, которые оставила у пучка травы Ammophila breviligulata [4]. Ее стрелообразные листья сверкали, опустив намокшие края.
Она открыла дверцу своего «Субару» и повернулась, чтобы позвать Коула, убежавшего в дюны.
– Ко мне, песик! – нараспев произнесла Александра. – Ко мне, малыш! Ко мне, хороший!
Взорам молодых людей, покрытых гусиной кожей, закутанных в промокшие, испачканные песком полотенца – они спасались от грозы в облицованной галькой купальне и под полосатым, красно-желтым навесом пиццерии – предстала статная женщина, непонятно почему совершенно сухая, толстая коса волосок к волоску, ни одного мокрого пятнышка на зеленом парчовом жакете. Впечатление было настолько невероятным, что они разнесли по Иствику слухи о ее колдовстве.
Александра была художником. Пользуясь нехитрым инструментом, в основном зубочисткой и столовым ножом из нержавеющей стали, она придавала кусочку глины форму лежащей или сидящей фигурки, всегда женской, в ярком костюме, расписанном поверх обнаженного тела, – их продавали по пятнадцать – двадцать долларов в двух местных магазинчиках: «Тявкающая лисица» и «Голодная овца». Александра не могла себе представить – ни кто их покупает, ни почему и зачем все-таки она их лепит и кто направляет ее руку. Дар скульптора проявился у нее наряду с другими способностями в то время, как Оззи потихоньку превращался в цветную пыль. Вдохновение посетило ее однажды утром, когда она сидела за кухонным столом, дети были отправлены в школу, а посуда вымыта. В первый раз она взяла детский пластилин, но в дальнейшем работала с глиной, используя необычайно чистый каолин, который набирала в небольшой яме под Ковентри. Грязные скользкие залежи белой глины обнаружились на заднем дворе у одной пожилой вдовы за развалившимся, покрытым мхом сараем и за шасси довоенного «бьюика», точно такого же, по какому-то сверхъестественному совпадению, как тот, на котором, бывало, отец Александры ездил в Солт-Лейк-Сити, в Денвер, в Альбукерк и в другие близлежащие городки. Он занимался продажей рабочей одежды, комбинезонов и синих джинсов еще до того, как они вошли в моду – стали интернациональной одеждой, обрели новую жизнь. В Ковентри она ездила с джутовыми мешками и платила вдове 12 долларов за мешок глины. Если мешки были очень тяжелые, вдова помогала их поднять – как и Александра, она была сильной женщиной. Несмотря на свои шестьдесят пять – не меньше, она красила волосы в цвет красной меди и носила бирюзовые и красные брючные костюмы. Они так ее обтягивали, что ниже пояса были заметны свисающие толстые складки жира. Все это нравилось Александре. Здесь была подсказка. Стареть можно и весело, если сохранились силы. Вдова хохотала громким высоким голосом, носила в ушах большие золотые кольца, а ее медные волосы всегда были распущены. Один-два петуха расхаживали, прихорашиваясь, неверной походкой в высокой траве запущенного двора, штукатурка на задней стене дома облупилась, обнажив серые бревна, хотя на фасаде еще сохранилась побелка. Ее «субару» оседал под тяжестью глины. Александра всегда возвращалась из этих поездок довольная и веселая, убежденная в том, что миром правит женская солидарность.
