Ее статуэтки в каком-то смысле были примитивны. Сьюки, а может, Джейн, окрестила их «малышками» – полные коренастые женские фигурки высотой десять – двенадцать сантиметров, часто без лица и без ступней, свернувшиеся калачиком или лежащие навзничь. Когда их брали в руки, они оказывались тяжелее, чем были на вид. Люди находили, что статуэтки действуют успокаивающе, и покупали их в магазинах постоянно. Спрос не иссякал, увеличиваясь летом, но их покупали даже в январе. Александра лепила обнаженные фигурки, намечала зубочисткой пупок и не забывала провести едва заметную ложбинку на месте половой щели в противовес фальшивой гладкости кукол, которыми она играла в детстве. Потом она пририсовывала одежду, иногда купальники пастельных тонов, иногда облегающие платья в горошек, звездочку или волнистую полоску. Двух одинаковых кукол не встречалось, хотя все они и были сестрами. У нее было чувство, что так и надо их расписывать. Ведь каждое утро мы, чтобы прикрыть наготу, надеваем одежду. Поэтому ее стоит рисовать, а не вылепливать на этих примитивных телах из мягкой глины. Она обжигала их по две дюжины за раз в маленькой шведской электропечке для обжига и сушки – в мастерской рядом с кухней, – в комнате, неотделанной, но с деревянным полом, непохожей на соседнюю, грязную кладовую, где хранились старые цветочные горшки, садовые грабли, мотыги, высокие резиновые сапоги и секаторы для подрезки деревьев. Самоучка Александра занималась скульптурой пять лет, принявшись за нее перед самым расставанием с мужем, в ней проявилась творческая индивидуальность. Дети, особенно Марси, хотя Бен и крошка Эрик тоже, терпеть не могли малышек, считали их непристойными и однажды даже разбили целую партию сушившихся статуэток. Но теперь они смирились, как терпят дефективных братьев и сестер. Дети сами как мягкая глина, хотя у них уже появляется порой неисправимая ухмылка, а в глазах что-то ускользающее.
Джейн Смарт тоже обладала художественными наклонностями – она была музыкантшей. Чтобы свести концы с концами, давала уроки фортепьяно, иногда подменяла хормейстера в местных церквях, но ее истинной любовью была виолончель. Трепещущие грустные звуки, исполненные печали, идущей из самой сердцевины дерева и его густой тени, порой далеко разносились теплыми лунными ночами из прикрытых шторами окон загородного домика, стоящего на кривой улочке среди себе подобных в тесной застройке Коув-Хоумз пятидесятых годов. А в доме на соседнем участке в четверть акра просыпались муж и жена, их ребенок и собака, и муж думал, не вызвать ли полицию. Изредка он так и поступал, смущенный, а может быть, и напуганный искренностью, печалью и красотой ее музыки. Легче заснуть под гаммы, исполняемые одновременно на двух струнах сначала в третьей, а затем в шестых долях, в этюдах Поппера или под повторяющиеся опять и опять четыре такта шестнадцатых, соединенных легато (когда звучит почти одна виолончель), во втором анданте Квартета № 15 ля минор Бетховена. Джейн была плохим садовником, и неухоженные заросли рододендрона, гортензии, восточной туи, барбариса и самшита вокруг дома приглушали поток музыки из окон. Было время провозглашения всяческих свобод, и в общественных местах играла ужасная музыка, в каждом супермаркете звучали обработки в стиле «мьюзак» [5], песен «Satisfaction» и «I Got You, Babe», а когда встречались два или три подростка, то вспоминался Вудсток [6]. Но не сила звука, а страстный тембр Джейн – часто она останавливалась на каких-нибудь нотах, возобновляя игру в том же темпе и в той же тональности, – привлекал внимание к ее исполнению. Эти низкие ноты ассоциировались у Александры с темными бровями Джейн и с настойчивым нетерпением в ее голосе, когда она жаждала немедленно найти ответ, докопаться до сути, вдохнуть во что-то жизнь, постичь ее тайну. В отличие от нее Александра все предоставляла судьбе, веря, что тайна вездесуща, как некая составная часть воздуха, которой питаются птицы и летящие по воздуху семена.
У Сьюки не было художественных наклонностей, но она любила общение, а жизненные обстоятельства, сопровождающие развод, побудили ее начать писать в местный еженедельник «Иствик уорд». Стремительной гибкой походкой шла она по Портовой улице, выслушивала сплетни, заглядывала в магазины, замечая яркие статуэтки Александры в витрине «Тявкающей лисицы» или афишу в окне скобяной лавки, извещавшую о концерте камерной музыки с участием Джейн Смарт (виолончель), который состоится в унитарной церкви. Новости волновали ее, как блеск стекляшек на пляжном песке или как монета в двадцать пять центов, сверкнувшая на грязном тротуаре жизни в соре ежедневной рутины, – звенья, связующие внешний и внутренний мир. Она любила двух своих подруг. И они ее тоже. Сегодня, после того как она напечатала отчет о вчерашних заседаниях в ратуше: Коллегии податных чиновников (скука: все те же бедные вдовы, владелицы старопахотных земель, хлопочут о снижении налога) и Отдела планирования (не было кворума: Херби Принз на Бермудах), Сьюки с радостью предвкушала, как Александра и Джейн приедут к ней выпить. Обычно они договаривались о встрече у одной из них на четверг. Сьюки жила в центре, что было удобно для работы, хотя ее дом постройки 1760 года в кривом Болиголовом переулке, начинающемся от Дубравной улицы, был похож на миниатюрную солонку и, конечно, был хуже того просторного фермерского дома с шестью спальнями, на тридцати акрах земли, с автофургоном, спортивной машиной, джипом и четырьмя собаками, в котором они жили раньше с Монти. Подруги считали ее теперешний домик забавным: то ли с претензией, то ли с особым очарованием. Для своих сборищ они, как правило, одевались как-нибудь необычно. Вот и сейчас Александра вошла в расшитой золотом персидской шали. Она пригнулась у входа в кухню, держа в руках, как гантели или какую-то кровавую улику, две одинаковые банки томатного соуса с перцем и базиликом.
Ведьмы поцеловали друг друга в щеку.
– Вот, дорогая. Знаю, ты больше всего любишь острое, на, – произнесла Александра волнующим глубоким контральто. Сьюки взяла дары тонкими руками, кисти ее с тыльной стороны были усеяны веснушками. – Почему-то в этом году прорва томатов, – продолжала Александра, – я заготовила уже около сотни банок соуса и вот на днях вышла в сад, когда стемнело, и закричала: «Черт побери, остальные пусть хоть сгниют!»
– Помню, в один год была такая же прорва кабачков цуккини, – откликнулась Сьюки, послушно ставя на полку в буфет банки, которые она никогда отсюда не вынет. Сьюки любила все пикантное – сельдерей, орехи кешью, пилав, сухие соленые крендельки – лакомства, которые сжимали в лапках ее предки обезьяны, прыгая по деревьям. Она никогда не садилась, чтобы нормально поесть, если была дома одна, просто макала крекер в йогурт, стоя у кухонной раковины, или прихватывала пакетик картофельных чипсов с луком и стаканчик неразбавленного бурбона и садилась к телевизору. – Чего я только не делала, – продолжала она, всплескивая руками, в восторге от собственной фантазии. – Хлеб с цуккини, суп с цуккини, салат, оладьи с цуккини, цуккини, фаршированные гамбургерами и запеченные, цуккини, поджаренные ломтиками, нарезанные соломкой, с подливкой. Это был кошмар. Я даже бросила несколько штук в мешалку и велела детям намазывать пюре на хлеб, как арахисовое масло. Монти был в отчаянии, он говорил, что даже его дерьмо пахнет цуккини.
Хотя это воспоминание, безусловно, было из числа приятных, но оно относилось к долгим годам ее семейной жизни: упоминание о бывшем муже было некоторым нарушением этикета и едва не заставило Александру рассмеяться. Сьюки осталась одна совсем недавно и была среди них самой молодой. Стройная, рыжеволосая, густые, аккуратно перехваченные у шеи волосы зачесаны назад, на длинных руках веснушки цвета кедровой стружки. На запястьях медные браслеты, а на шее пентаграмма [7] на тонкой дешевой цепочке. Александре, с ее тяжеловатыми эллинскими чертами лица, с ямочкой на подбородке и раздвоенным кончиком носа, нравилось задорное обезьяноподобное личико Сьюки. Ряд крупных зубов под коротким носиком, пухлый ротик с выпяченной верхней губой, более длинной и изогнутой, чем нижняя, придавали ей проказливый вид, словно она все время шалила. И еще у нее были довольно близко поставленные круглые глаза орехового оттенка. Сьюки ловко передвигалась в тесной старой кухоньке с маленькой грязной раковиной. Здесь пахло бедностью многих поколений, живших в Иствике и веками вносивших свои усовершенствования, когда старые, срубленные вручную дома, такие, как этот, больше уже не считались престижными. Сьюки одной рукой вытащила из буфета коробку соленых орешков к пиву, а другой взяла с сушки на раковине окованную медью плоскую вазочку с рисунком «пейсли» [8], чтобы их туда пересыпать. С треском открыв коробки, высыпала горку крекеров на блюдо рядом с куском сыра «гауда» в красной оболочке и паштетом в плоской банке с веселым гусем на крышке. На грубом керамическом блюде, покрытом глазурью рыжевато-коричневого цвета, было рельефное изображение Краба. Рак. Александра его страшилась и встречала повсюду в природе его символ – в гроздьях черники, растущей в заброшенных местах, где-нибудь у камней или в болоте, в винограде, что свисает с кривого гнилого дерева у окон кухни, у муравьев, воздвигающих пористые конические холмики в трещинах на асфальтированной дороге к дому, во всех действующих вслепую неодолимых плодоносных силах.
