Восьмой день, воскресенье
Плещется озеро, возле которого на поваленном дереве сидят он и его сын. Сквозь редкую облачность светит низкое утреннее солнце, над водой стелется жидкий сероватый туман. Мхов в общем и целом доволен, разговор с Алексеем получился. Сын, поначалу враждебно-замкнутый и насторожённый, понемногу оттаял и с трудом, но согласился, что у отца есть законные основания, по меньшей мере, сомневаться в его, Алексея, искренности. Идея совместного расхлёбывания заварившейся каши тоже не вызвала у него возражений; ну, конечно, «детектив», «расследование» – какого 12-летнего пацана это оставит равнодушным, и здесь психолог попал в точку.
– А когда мы со всем этим разберёмся, то… – Мхов ещё не думал о том, что будет, когда припёртый к стенке сын во всём сознается, но начатую фразу надо как-то заканчивать, – то тогда… всё будет хорошо.
«В общем-то, правильно, – думает Мхов, – потому что наступит хотя бы ясность в отношениях».
– Скорей бы, – тихо соглашается Алексей и, грустно улыбаясь, смотрит в небо поверх головы отца.
«Артист», – усмехается про себя Мхов, а вслух говорит:
– Ладно, Алёш. Ты беги к маме, пусть завтракать накрывает, я тут ещё немного побуду.
И, пересилив себя, легонько, по-приятельски, подталкивает Алексея в спину.
Оставшись один, Мхов с минуту пытается обдумывать свои действия касательно предстоящего «расследования», но разговор с сыном отнял слишком много сил и он оставляет дальнейшее планирование на потом. Тут ему приходит в голову, что он со среды не видел Клару, не звонил ей, да и она не даёт о себе знать. Мхов достаёт трубку, звонит ей на мобильный, но безликий автоматический голос сообщает ему, что номер временно не обслуживается. «Просрочила платёж», – думает Мхов и набирает домашний телефон Клары. Некоторое время вслушивается в длинные гудки и даёт отбой. «Спит? Куда-то уже ушла? Откуда-то ещё не пришла?..»
– Эй, ты!
Грубый, резкий окрик посреди тишины заставляет его вздрогнуть. Мхов поднимает глаза, видит невесть зачем вернувшегося сына, стоящего на берегу в двух десятках шагов от него. Нахально подбоченясь, Алексей ухмыляется, презрительно щурится на отца. От него исходит настолько явная и уверенная агрессия, никак не соотносящаяся с только что состоявшимся разговором, что Мхов на мгновение просто теряется.
– Что? – только и может вымолвить он.
– Шлюхе своей звонишь? Ну и где она, твоя шлюха, а? – широко лыбится Алексей.
– Что-о-о-о?! – резко теряет самообладание Мхов.
Он вскакивает, делает шаг по направлению к сыну.
Тот не трогается с места:
– Звони-звони. Может, дозвонишься.
И отвратительно-звонко хохочет.
От всепоглощающего гнева пополам с отчаяньем у Мхова немеет лицо, чья-то ледяная рука сжимает сердце, больно тянет к низу живота, в голове, как в испорченном электроприборе, колючими искрами – короткое замыкание:
– Ах, ты!
Он бросается к сыну, готовый догонять! хватать! сминать! втаптывать! Но догонять никого не надо; Алексей стоит, как стоял, и, покатываясь со смеху, выкрикивает понравившееся:
– Звони-звони! Может, дозвонишься!
И даже когда Мхов, подскочив, изо всех сил вцепляется ему в горло, он, сипя и захлёбываясь, безостановочно выплёвывает из сузившейся глотки:
– Звони… звони… может… дозвонишься… звони… звони… может…
Мхов душит сына с одуряющей радостью освобождения – от радости, кажется, сам забыв дышать. Обхватив окостеневшими пальцами тонкую шею под высокой горловиной шерстяного свитера, он сдавливает, сдавливает, сдавливает, не ощущая ни хрупкости костей, ни податливости мягких тканей. Он жадно глядит в багровеющее лицо, видит выкаченные глаза, вываленный до корня язык, побелевшие губы, сведённые неуместной жуткой усмешкой. Но, всматриваясь в затухающие глаза своего ребенка, он неожиданно чувствует, что и сам на грани смерти. Он и вправду забыл, как дышать… и уже давно не дышит… блядь, не дышит же! «Воздуха!» – безобразно орёт он внутри себя, и в этот миг белый день оборачивается чёрной ночью, Мхов отпускает горло сына, валится замертво. Последнее, что улавливает его затухающее сознание – это задыхающийся, но при этом чудовищно насмешливый голос Алексея: «Ну… так где… она… твоя шлюха, а?»
вау холодно мне холодно темно мне темно как же так почему не хочу холодно не хочу темно хочу света хочу текилы абсента хочу сигару коиба робустос хочу всё хочу ничего нет ничего не будет ничего не будет ничего не будет ничего не будет ничего не будет блядь ничего не будет ничего не будет ваувау ничего не будет ничего не будет ничего не будет ничего не будет блядь ничего не будет ничего не будет ничего не будет ничего не будет как же так ничего не будет ничего не будет ничего не будет ничего не будет ничего не будет блядь ничего не будет ничего не будет ничего не будет ничего не будет вауваувау ничего не будет.
Придя в себя, Мхов первым делом ползёт на коленях к озеру, несколько раз окунает голову в режуще холодную воду. С трудом встаёт на ноги, озирается по сторонам. Вокруг никого. Он ищет в памяти мобильного телефона свой последний звонок Кларе, сличает время со временем на часах. Разница составляет 11 минут, а это значит, что он провалялся здесь в обмороке минут 7 или 8.
Мхов медленно отряхивается от налипшего песка, пошатываясь, выбирается на дорогу, нехотя бредёт в сторону дома. Он пытается думать о происшедшем, но в голову не приходит ничего, кроме полуосознанного ощущения надвигающегося окончательного кошмара.
В гостиной за накрытым столом сидит его семья. Мария разливает кофе по чашкам. Увидев лицо мужа, она проливает кофе на скатерть:
– Мхов, что случилось?
Спрашивая, она переводит взгляд на Алексея. Мхов тоже смотрит на сына. Тот пожимает плечами.
Подойдя, Мхов тяжело опускается на своё место. С десяток секунд все молчат. Потом Алексей осторожно говорит:
– Пап, а мы сегодня за грибами… Ты как?
Мхов поднимает на него глаза, смотрит долго, пристально, как ему кажется, страшно. Алексей не выдерживает, отводит взгляд.
– Да что случилось? – снова спрашивает Мария.
Тогда Мхов встаёт и говорит, словно бросает на стол увесистые булыжники:
– Ты. Мне. Больше. Не. Сын.
– Ой! – обречённо роняет Мария.
Даша с отсутствующим видом ковыряет вилкой омлет в своей тарелке.
Алексей, закрыв лицо ладонями, изображает («Сумасшедший? Нет, тварь, тварь, тварь», – твердит про себя Мхов) сильнейшее потрясение.
Мхов рывком отодвигает стул и уходит из гостиной. Ладно, с этим подонком он ещё разберётся. Сегодня у него много дел.
Мхов подъезжает к центральным воротам Введенского кладбища, когда гроб уже установили на специальную каталку, чтобы везти к могиле. За каталкой выстраиваются десятка два родственников и друзей семьи, здесь же немного обособленно кучкуются крепкоголовые парни все как один в дорогих чёрных костюмах, тёмных рубахах, при галстуках. Поодаль скромно стоит, уткнувшись в толстый молитвенник, маленький человек в чёрном длиннополом сюртуке, чёрной шляпе, из-под которой свисают длинные чуть подвитые пейсы.
Мхов пробирается в голову процессии, молча обнимает Семёна, его жену. Алла, поддерживаемая с двух сторон незнакомыми Мхову женщинами, безостановочно плачет. Семён потерянно озирается, словно ища кого-то, кого здесь нет и быть не может.
