Мхов подъезжает к центральным воротам Введенского кладбища, когда гроб уже установили на специальную каталку, чтобы везти к могиле. За каталкой выстраиваются десятка два родственников и друзей семьи, здесь же немного обособленно кучкуются крепкоголовые парни все как один в дорогих чёрных костюмах, тёмных рубахах, при галстуках. Поодаль скромно стоит, уткнувшись в толстый молитвенник, маленький человек в чёрном длиннополом сюртуке, чёрной шляпе, из-под которой свисают длинные чуть подвитые пейсы.
Мхов пробирается в голову процессии, молча обнимает Семёна, его жену. Алла, поддерживаемая с двух сторон незнакомыми Мхову женщинами, безостановочно плачет. Семён потерянно озирается, словно ища кого-то, кого здесь нет и быть не может.
– Вот, видишь… – Он кивает на закрытый гроб. – Там от него… почти ничего… Ты, это, не отходи далеко, ладно?
Мхов кивает. Процессия трогается, медленно втягивается вслед за гробом в железные ворота кладбища.
Введенское кладбище очень давнишнее. По обе стороны от центральной аллеи теснятся старые могилы, замшелые семейные склепы, недавних захоронений очень мало, только внутри старых участков. Очень много немецких фамилий. Понятно, соображает Мхов, Лефортово, немецкая слобода, изначально лютеранское кладбище.
– Хорошее кладбище, – словно отзываясь на мысли Мхова, говорит Семён. – Отец здесь родителей похоронил. По блату. Большой участок взял. Потом маму. Участок большой. Всем хватит.
И плачет.
Из-за отсрочки похорон отец Семёна, Аскольдов дед, успел прилететь из Канады. Вот он угрюмо шагает рядом, приземистый костистый старик.
«Всем хватит, – думает Мхов. – А кому не хватит? Ну… Тем, у кого нет денег на взятку, или отсутствуют фамильные захоронения на «хороших» кладбищах, приходится тащиться со своими гробами куда подальше, в какую-нибудь муркину жопу на окраине или вовсе за МКАДом. Куда как обидно! Ведь люди единственные на Земле, кто осознаёт таинство смерти; кроме людей, никто не хоронит своих мертвецов. Живые хоронят мёртвых, и каждый надеется, что и его похоронят по-человечески. Чем больше по-человечески, тем лучше. Хм, – увлекается Мхов. – Из этого, пожалуй, может получиться новая всечеловеческая идея, замешанная на всеобщем равенстве, как религия, или коммунизм. Положим, религия упирается в равенство людей перед Богом, коммунизм – тот вообще в чистое равенство. А тут… Что если объявить целью жизни равенство в смерти? Это будет такая же утопия как возможность всеобщего спасения, или коммунизм для всех, но, так же как в вере и в коммунизме, важен не сам идеал, а дорога к нему. Короче, надо заставить людей поверить, что светлое будущее – это на самом деле не что иное, как единообразные для всех похороны по высшему разряду. К этому надо будет стремиться, и стремиться всегда. Вот именно, всегда . А покуда каждый станет получать, что называется, по труду в соответствии с накопленным в ходе жизни мортальным рейтингом. Это будет неслабый стимул… Самых лучших повезут хоронить в золотых катафалках и положат в пантеоны из каррерского мрамора. Кто немного недотянул – тем катафалк серебряный и усыпальницы из мрамора попроще. Просто добросовестных работников и хороших людей отправят, положим, на «шестисотых» и упокоят в гранитных стенах. Тех, кто звёзд с неба не хватал, но и в плохом не был замечен, ждёт пристойная могила на ухоженном кладбище. Для антисоциальных типов всех мастей – общая яма без гроба. И уж самое последнее говно будет после смерти насажено на кол и выставлено для всенародного поругания на специальных площадях. Ежу понятно, что при таком раскладе каждый станет жить и работать так, чтобы, померев, как минимум не выглядеть в глазах соседей полным идиотом».
Забыв, где находится, Мхов улыбается, но тут же серьёзнеет под недоумёнными взглядами окружающих людей.
Тем временем, пройдя 250—300 метров, процессия останавливается. Дальше, по узкой боковой аллее, гроб несут на плечах шестеро тех самых парней в костюмах – туда, где на краю свежевыкопанной могилы, воткнув лопаты в кучу вынутой земли, курят двое дюжих могильщиков. Гроб устанавливают рядом с ямой на широкую металлическую подставку (туда же складывают принесённые цветы), рядом с гробом располагается родня, чуть в стороне полукругом – все остальные. В наступившей тишине Семён говорит что-то дежурное о своем сыне: каким хорошим мальчиком он был, как мало видел и успел, как неожиданна и несправедлива бывает смерть. Последнее находит особый отклик у Аскольдовой братвы; парни понимающе переглядываются, со значением кивают. Потом выступает кто-то от них, типа, безвременная смерть брата ещё теснее сплотит, сильнее заставит, больше научит и т. д. и т. п. Всё это время Алла криво сидит на кем-то подставленной низкой табуретке и рыдает, уткнувшись лицом в боковину гроба. Потом наступает очередь маленького человека в чёрном; он, не спеша, раскрывает молитвенник и, раскачиваясь, нараспев заводит душераздирающую молитву на древнем, как мир, языке.
Наконец подходит очередь финальной сцены: очередь к гробу, опускание в могилу, горсти земли из десятков рук. Мхов тоже бросает несколько прохладных комков на крышку гроба, старается не думать о том, в каком виде лежит там, внутри, Аскольд и почему-то вспоминает своих родителей, представляет, как они покачиваются, обнявшись, на зыбком грунте в непроницаемой глубине Карибского моря.
Эта картина так сильно занимает воображение Мхова, что он уже чисто механически фиксирует дальнейшее: засыпанный цветами холм на могиле, временный памятник в виде металлической стеллы с могендовидом, а еще – заботливо прислонённый к стелле кем-то из братвы покорёженный, обожжённый бампер с машины Аскольда с еле видной надписью – АСКОЛЬДОВА МОГИЛА.
И на обратном пути он всё глубже погружается в толщу далёкой карибской воды и не слышит, что говорит ему Семён, не видит того, что его окружает: лиц и фигур людей, могил по сторонам центральной аллеи; нет, всё же видит, потому что…
Потому что Мхов с ходу разворачивается и, чуть не упав, устремляется туда, где только что, как ему показалось…
– Ты куда? – это Семён.
… ему показалось… Нет, не показалось. Вот оно, в четвёртом или пятом ряду могил, то, что ударило его по глазам, вырвало глаза, и они, глаза, сами по себе, впереди него, опережают его, он ещё не дошёл, а они уже там, вплотную к монохромному овалу на свежеокрашенной пирамидке дешёвого памятника, а вот он и сам здесь, его пальцы трогают холодное, маленькое фотокерамическое лицо Клары, Загребнева Клара Витальевна, дата рождения, дата смерти, позапозавчера, четверг.
Свежеокрашенный голубенький памятник (рядом ещё один, обветшавший, наверное, дед), совсем свежие осенние цветы, совсем свежая земля. Клара улыбается, припухший рот, чуть вздёрнутый нос. Мхов опускается на могильный холмик. Липкая слюна на губах, мобильный телефон в дрожащей ладони.
