— Кого ж бы ты желал увидеть? — спросил Агриппа. — Чем ближе были узы, соединявшие людей, тем возможнее вызывать их отражения в моем магическом зеркале.
— Ближе той, мирской, давно прошедшей жизни, о коей желал бы я узнать — у меня не было!.. Семьи я не знал, потомства не имел… Все чувства души моей, весь пыл моего молодого когда-то сердца я излил на девушку, которая должна была стать моей, если б не гибельный мой грех!.. Хочу, о! всеми силами бытия хочу увидеть Ревекку, дочь раввина Эбена Эзры!.. Хочу узнать, что сталось с ней? Какую долю она избрала себе после моей невольной измены, после исчезновения моего из Иерусалима, из пределов Палестины?.. Века веков личных мучений не так пугают меня, как мысль, что она страдала тот краткий срок, который был сужден ей на земле.
Он вновь отчаянно закрыл лицо руками и, с тяжким стоном, продолжал:
— Подумай: какова мне неизвестность, ты, счастливый смертный, не утративший права ждать законного конца земных страданий и тревог. Подумай: мириады живых существ уходят в свое время. Миллионы миллионов боятся смерти, не хотят ее — а умирают, хоть переполнены желанием жизни на земле. Я — ненавижу свою жизнь! Радостно бы принял я жесточайшие истязания, зная, что за ними ждет меня могила, — но мне нет смерти! Нет конца!.. Реки иссыхают, скалы распадаются во прах, величайшие памятники разрушаются, — всему приходит конец. Нет его только Агасферу, злосчастному сыну Мариамны!.. О! дай мне, дай в эту милосердную, всепрощающую ночь утешение — еще единый раз увидеть мою Ревекку! узнать, что с нею сталось! Если возможно, успокоиться в том, что мой грех не пал на ее голову!
Весь дрожа, Корнелий Агриппа ответил ему:
— Да будет по-твоему, мой странный посетитель. Кто ты? Откуда появился? Из геенны или из рая, из видимых или невидимых областей мироздания, — я сделаю все, что могу, чтоб удовлетворить тебя.
И мудрец тотчас же приступил к заклинаниям.
Певучим голосом шепча неведомые слова, Агриппа снял покрывала, скрывавшие от глаз «зеркало прошлых и будущих веков»; окурил его одуряющею «Манделлой» — семенами черного растения гробниц, собранного в окрестностях Кедрона[35], потом ароматическою «тассой», в народе называемою «травой Св. Троицы»; когда рассеялся их дым, он отполировал блестящую, металлическую поверхность этого вогнутого зеркала мягкими тканями и мехами. Потом, все продолжая свои канты, поставил его на место, а между ним и своим посетителем, безмолвно ждавшим окончания его приготовлений, поместил треножник с пылающими углями.
— Теперь ты сам должен помогать мне, — обратился к нему заклинатель. Сейчас я посыплю на огонь нечто, что подымется белою прозрачною завесой между нами и «зеркалом веков». На этой завесе отразится, что ты желаешь видеть, — как наши тени отражаются, в солнечный день, на стенах; но только эти тени не будут лишены ни жизненной окраски, ни самобытного движения…
— Так я не в зеркале ее увижу, а здесь, перед собой? — вопросил тот.
— Да. Сияние зеркала так велико, что ты был бы ослеплен и ничего в нем не увидел бы, если бы не эта туманная завеса. Но помни, странник: что бы ты ни видел — ты должен хранить молчание. Одно твое слово — и все исчезнет!.. Теперь считай «десятки лет», истекшие со времени события, которое ты желаешь видеть… Не ошибись в счете: от этого зависит хронологическая верность картин. Ты можешь проследить всю жизнь человека, который тебя интересует… Считай же годы десятками, — как только свет, подобный солнечному, изойдет из зеркала, и подымется пред нами занавес, — я же буду отсчитывать твои десятки вот этим маленьким жезлом.
И Корнелий посыпал угли каким-то порошком, а сам начал чертить по воздуху кабалистические знаки своим магическим жезлом.
Почти тотчас же, исходя из жаровни, стало развертываться нечто вроде белой пелены, доходя почти до потолка и закрыв всю внутреннюю часть комнаты. В то же время зеркало за этой занавесью разгоралось таким ослепительным блеском, будто действительно обращалось в солнце. Лучи его, окрашиваясь, принимая цветы и формы существующих в природе предметов и созданий, ударяли в завесу, — и вот уже начали образовываться на ней картины, лица, пейзажи.
— Пора! — промолвил торжественно маг. И, встав, поднял руки к небу, потом быстро опустил их к земле… Целые снопы искр, белых, как алмазы, посыпались сверху, а снизу брызнул фейерверк цветистых лучей, и весь этот ослепительно яркий свет сосредоточился в зеркале, будто оно его поглотило.
— Считай десятки лет! — приказал Агриппа.
И, став рядом с ним, при каждой цифре, произносимой Агасфером, он повелительно махал жезлом.
Ровно 161 раз жезл поднялся и опустился и с каждым новым взмахом ужас яснее выражался на лице Агриппы… Наконец, усталый, пораженный, он остановился, глядя на своего дивного посетителя…
«Так это правда?.. Это он, точно он, — вечный странник, осужденный на бессмертие Агасфер»…
Да, иначе быть не могло… Та красавица, которую он так страстно желал увидеть, уже несколько секунд была перед ними; с каждым взмахом волшебного жезла вырастая из ребенка, делаясь прелестною девушкой, она теперь достигла полного расцвета юности и стояла пред своим 1500-летним женихом в той именно среде и обстановке, окруженная именно теми лицами, которые были при ней в далекий день, о коем мыслил он.
Туманная пелена расцветилась и ожила точным изображением древнееврейского празднества. На первом плане зеленела роскошная долина, орошенная потоком. Источник, весь в пене, вырывался из группы скал и стремился вниз по цветущему склону, осененному там и сям группами пальм, рощами оливковых и гранатовых кустов. Кое-где в густой траве отдыхали домашние животные; бродила ручная газель, весело приближаясь на зов своей балованной молоденькой хозяйки, единственной дочери раввина Эзры, известного своим богатством. Ревекка полулежала в тени развесистого кедра, любуясь играми юношей, девушек и детей, веселившихся ради первого дня опресноков…[36] То было ровно за год до рокового события.
В немом восторге взирал Агасфер на эту картину своей счастливой юности; и по мере того, как мысль его шла вперед, вызывая другие воспоминания, — иные, ближайшие по времени сцены появлялись на волшебной ткани, растянутой пред ними. Менялись окружавшие ее декорации и лица, но сама девушка оставалась все та же, меняясь лишь в возрасте и одеждах…
Вот стерлись с первого плана высокие горы, исчезли и живописные кущи сада на берегах Кедрона. Видневшиеся вдали здания большого города приблизились, и пред зрителями прошли не только улицы, здания, площади Иерусалима, но и вся мировая драма, разыгравшаяся 1600 лет назад в Претории, в Синедрионе и, наконец, на Голгофе, — но лишь настолько, насколько участвовала в ней или видела ее та, на которой сосредоточивались помыслы еврея…
