— До свидания, Катя.
Она не шевельнулась.
На пороге я огляделся. Эта картина навсегда останется в моей памяти: палата с мультяшными стенами, залитая солнечным светом; Катя в кресле, превратившаяся в безмозглого уродца. Ее соседи по этажу: женщины, худые как скелеты, с рябыми лицами; дебильные мальчики; шишкобровые дауны, старательно рисующие цветными карандашами странные картинки.
Мое горло сжалось.
— Будь осторожна, Катя, — сказал я. Голос звучал жалко и глупо. — Веди себя хорошо. И вы все! — я обвел взглядом комнату. — Берегите мою Катю и не обижайте.
Кто-то мягко дернул за рукав. Я обернулся.
Низкорослый парень-даун, бессмысленно улыбаясь, смотрел на меня поросячьими глазками. Протянул мне детский рисунок: зеленая лужайка, синее небо, желтое улыбающееся солнышко с лучами-спицами.
— Спасибо, — глотая слезы, я обнял дауна. Тот что-то смущенно промычал.
Я отстранился. Положил руки ему на плечи.
— Приглядишь за ней?
Тот не отвечал, не мог ответить. Но он все понял. Я видел ответ в его глазах — там, за внешней оболочкой бессмысленности. Ответ, ясный, как сигнал в тихую погоду: „Не беспокойся. С Ней все будет в порядке“.
Я еще раз обнял парня. Бросил прощальный взгляд на жену. И ушел.
Через семь месяцев Катя проткнула горло карандашом. Неплохой исход для нее. В последние дни, я узнал, она была счастлива. Парень-даун приглядел за Катей. У них была свадьба, почти как настоящая, с вафельным тортом и чаем. Церемонию показывали в местных новостях. Катя сблизилась с детишками-дебилами. Научилась искусству оригами, дарила им фигурки. Когда я узнал, что она отмучилась, то была первая ночь, в которую я спал без кошмаров.
Собственные родители ни разу ее не навестили.
Я пытался подать в суд на водителя бежевого „рено“. Иск отклонили. Виновниками „происшествия“ (так в СМИ называют гибель ребенка — „происшествие“) назначили отца, который упустил из вида сына, и мальчика, не вовремя выскочившего под колеса.
Катины похороны стали тяжким испытанием.
Дубровский отозвал меня за ряды крестов.
Мы стояли в окружении солдатских могил, с омерзением глядя друг на друга.
Катин отец, в дорогом кашемировом пальто, седые волосы ежиком, колючие глаза, завел разговор о наследстве. Часть акций фирмы, вещи, участок земли с домиком у озера.
— Ты не член нашей семьи и никогда им не был, — Дубровский скривился.
— Это для меня не новость.
Я держал руки в карманах зеленой куртки. В правом лежало мое обручальное кольцо. Я снял его, когда под вой и дешевые стенания опускали гроб.
— Ты, сукин сын, щенок, бляжий отпрыск… — его затрясло.
— Не оскорбляйте мою мать.
Он приблизился. Дышал так, словно вот-вот схватит сердечный. Глаза налились кровью. Стальная рука схватила за отворот куртки.
— Слушай меня, недоносок. Ты откажешься от наследства. Перепишешь на Андрея (то был один из „любящих“ Катиных братьев). Собственной рукой поставишь подпись.
Я смотрел на нувориша, теребя в кармане кольцо. Сжал его в кулаке.
— Завещание составлено на мое имя. Это Катино решение.
Упоминание дочери произвело эффект. Рожа Дубровского скривилась. На миг он показался мне ужасным оборотнем. Волчья пасть оскалилась, обнажая желтые от никотина клыки.
— Заткни пасть! Не упоминай при мне дочь.
— Вы сами завели тупой базар. Я не могу говорить об этом и не упоминать Катю.
— Не произноси это имя.
— О, ради Бога! Катя, Катя, Катя!
Зачем я делал это? Зачем дразнил льва палкой?
Иван Петрович достал „Мальборо“. Плечи поднялись. Коротко остриженный затылок торчал между ними, как холм, покрытый чахлой беленой.
— Моя дочь была не в себе. Иначе никогда не отдала бы свое имущество такому ничтожеству.
— Катя любила меня. До самого конца. Она говорила об этом. В клинике. Куда вы ни разу…
— Я платил бабки за ее лечение! — рявкнул Дубровский.
— О, это все резко меняет, — мои губы раздвинулись в ухмылке трупа. — По-крупному.
— Я - ее отец! — он выбросил сигарету. — Я платил! Всю жизнь! Покупал платья, игрушки, скупал целые луна-парки! Оплачивал счета и рестораны. Благодаря мне у Кати никогда не было проблем с мальчиками, с учебой, всегда водились друзья — они роились вокруг нее, как стая летучих мышей! Все у нее было — это я, я купил для Кати! Друзей, ухажеров, дом. Я делал для нее все. А ты — ни хрена! Я возненавидел тебя с первой секунды, как увидел твою слащавую рожу. Я людей насквозь вижу, и бездарей вычисляю с ходу. А такого гнилья, как ты, никогда не видел.
— Я не сомневаюсь, вы добросовестно инвестировали в собственную дочь. Уверен, вы бы купили ей место в Раю, только вакансии оказались заняты. Я ничего для нее не сделал. Кроме того, что немножко любил ее. Как умел.
Я опустил взгляд, угрюмо уставившись на носки ботинок. „Вот теперь, кажется, ты готов заплакать…“
— Твоя любовь убила мою дочь! Моего внука!
Я вскинул голову. Сжал кулаки.
— Вашего внука! Которого вы ни разу не держали на руках! Да Юра, клянусь Богом, даже не подозревал о вашем существовании!
Мы разговаривали слишком громко. Оба это понимали. Родственники любимого нами трупа уже начали коситься со святым осуждением.
Дубровский взял меня за пуговицу. Глядя в глаза, заговорил убаюкивающим шепотом, похожим на пение птицы Феникс:
— Тебе нужны деньги? Вижу по глазам, нужны. Об этом ты думал, идя по венец, когда трахал мою дочь. Хорошо повеселился? Вижу по лицу, хорошо. Сколько тебе надо?
Он достал бумажник. Послюнявил палец. Начал отсчитывать зеленые купюры.
— Сколько? Тысячу? Пять тысяч? Десять?
— Уберите, — сказал я, даже не взглянув на деньги. Я только и думал, как бы улизнуть в укромное местечко и наплакаться. Может, напиться с горя. А этот дешевый хрен собирался купить меня за тридцать серебренников.
Дубровский спрятал бумажник. Уставил мне в нутро взгляд стальных глаз.
— Отступись, Паша. Отступись.
Я покачал головой.
Он снова схватил меня за отворот.
— Тогда я тебя уничтожу.
— Уничтожайте, — устало сказал я.
Он разжал тиски. Я пошатнулся. Лихорадочно нащупал в кармане обручальное кольцо.
— Что вы сделаете? — я задыхался. — Убьете меня? Вы всегда предлагаете деньги тому, кого убиваете? Всегда. По глазам вижу. А спустя годы, долгой бессонной ночью, когда за окном ревет ветер, повернетесь к жене в постели и скажете: „Я предлагал ему деньги. Он мог отступиться. Проклятый щенок не оставил мне выбора“.
Бизнесмен напряженно улыбнулся.
— А если так?
— Счастливо оставаться, — сказал я. — И не забудьте отмыть руки. Они в крови.
