«Очень многое из того, что осталось рассказать, говорила мне она сама, — продолжал Дейв, — потому что к тому времени у меня не было возможности видеть своими глазами то, что происходило. Где-то в конце 1959 года Аделия сказала, что мне больше нельзя ходить в Публичную библиотеку. Она сказала, что если увидит меня там, то выставит оттуда, а если я буду торчать поблизости, натравит на меня полицейских. Она сказала, что я становлюсь слишком жалким и потрепанным на вид, и люди начнут болтать, если увидят, что я захаживаю туда».
«Болтать о тебе и обо мне?» — спросил я. — «Аделия, кто поверит в это?»
«Никто», — сказала она. «Меня беспокоят не разговоры обо мне и о тебе, идиот».
«А что же тогда, что?»
«Разговоры о тебе и детях», — сказала она. Тогда я, наверное, впервые понял, как низко я пал. Ты видела, в какой яме я был все те годы с тех пор, как мы с тобой стали ходить на встречи АА, Сара, но ты никогда не видела меня падшим настолько низко. И я рад этому.
Тогда остался только ее дом. Это было единственное место, в котором мне было разрешено видеться с ней, а единственное время — после наступления темноты. Она велела мне добираться к ней если по дороге, то не ближе, чем до Ордей фарм. Оттуда мне надо было идти напрямик через поле. Она говорила, что узнает, если я буду пытаться обманывать ее в этом, и я верил ей — когда эти ее серебристые глаза становились красными, Аделия видела все. Я, как правило, появлялся между одиннадцатью и часом дня — это зависело от того, сколько у меня было выпить, я обычно промерзал до костей. Не могу многое рассказать о тех месяцах, но могу сказать, что в 1959 и 1960 в штате Айова была чертовски холодная зима. Было много ночей, когда, я полагаю, и трезвый человек замерз бы там, в этих кукурузных полях.
Такой проблемы не было в ту ночь, о которой я хочу рассказать дальше, хотя к тому времени уже наступил июль 1960 года и стояла адская жара. Помню, как выглядела в ту ночь луна, огромная и красная, она повисла над полями. Казалось, что все собаки округа Хоумстед кидались на луну.
Идти в дом к Аделии в ту ночь было все равно, что залезть под юбку к бешеной вьюге. Ту неделю — да, пожалуй, целый месяц — она была вялой и сонливой, но только не в ту ночь. В ту ночь сна у нее не было ни в одном глазу, и она кипела от ярости. В таком виде я ее не видел с вечера того дня, когда мистер Лэвин велел ей снять картинку с Красной Шапочкой, потому что она вызывала у детей страх. Сначала она даже не заметила меня. Там, внизу, она расхаживала взад и вперед голая, в чем мать родила, если она вообще когда-либо родилась, опустив голову и сжав руки в кулаки. Она совсем обезумела от злости. Обычно она укладывала волосы в старомодный пучок, когда была дома, но они были распущенными, когда я вошел в дом через кухонную дверь, и от ее быстрой ходьбы они развевались сзади. Слышно было, как они издавали слегка потрескивающий звук, как будто были наэлектризованы. Ее кроваво-красные глаза светились, как огни на железной дороге. (В старые времена их размещали вдоль путей, когда в каком-нибудь месте было нарушено движение.) Так вот ее глаза были как эти огни. Ее тело лоснилось от пота, и хотя сам я был «хорош», я чувствовал запах, который исходил от нее, от нее несло, как от рыси во время течки. Помню, что видел, как большие маслянистые капли скатились с ее груди и живота. А бедра просто блестели от пота. Это была одна из тех тихих, удушливых ночей, которые бывают иногда в наших местах летом, когда стоит такой насыщенный запах зелени, что распирает грудь и кажется, будто с каждым глотком воздуха проглатываешь шелковистые волоски кукурузы. В такие ночи хочется, чтобы грянул гром, засверкала молния и пошел ливень, но их нет. По крайней мере, хотелось бы сильного ветра, и не потому что он бы немного охладил вас, а просто легче было бы перенести шелест кукурузы, звук, с которым она выбивается из-под земли со всех сторон от тебя, куда ни посмотри. Это как звук, с которым немощный старец утром пытается встать с постели, не потревожив жену.
И тогда я заметил, что на этот раз ее глаза выдают не только безумие, но и страх — кто-то посеял в ней чувство страха Суда Господня. И эта перемена в ней становилась все заметнее. С ней произошло что-то такое, что привело ее в раж. Не то, чтобы она стала выглядеть старше; просто она была уже не та. Волосы поредели и стали как у ребенка. Под ними проглядывала кожа головы. А над кожей лица как бы образовался новый слой кожи — тонкая, призрачная паутинка — у щек, около ноздрей, в уголках глаз, а еще между пальцами. Лучше всего это было заметно в том месте, где была складка. И когда Аделия ходила, эта паутинка слегка колыхалась. Вы хотите услышать чтонибудь совершенно невероятное? Когда теперь у нас в городе устраивают окружную ярмарку, я страшно не люблю оказываться рядом с прилавками, где продают волокнистые конфеты. Вы знаете на каком аппарате они их делают?
Шарик, наподобие пончика, много раз вращается по кругу, рабочий вставляет в него бумажный рожок и накручивает на него розовое сахарное волокно. Вот такой начинала выглядеть у Аделии кожа — из-за тонких нитей волокнистого сахара. Мне кажется, я знаю, что это было. Она делала то же самое, что гусеницы перед тем, как уснуть. Она закутывала себя в кокон.
Я немного постоял в дверях, глядя, как она ходит по комнате взад и вперед. И она не замечала меня довольно долго. Пыталась обойти те препятствия, на которые наткнулась. Два раза грохнула кулаком об стену, да так сильно, что пробила ее насквозь — обои, штукатурку и обшивку. Звук был такой, будто кости ломаются, но, видимо, ей было совсем не больно, и не было нисколько крови. И каждый раз она пронзительно кричала, но не от боли. То, что я слышал, был вопль обозленной и обессиленной кошки… но, как я сказал, помимо злости, в нем был еще и страх. И что же вы думаете она выкрикивала? Имя того помощника шерифа.
Она выкрикивала: «Джон Пауэр!» — и бах! — по стене. И кулаком насквозь пробивала стену. «Провались ты пропадом, Джон Пауэр! Я отучу тебя совать нос в мои дела! Хочешь посмотреть на меня? Чудесно! Так я научу тебя, как это делать! Я научу тебя, мой малыш!» И снова начинала ходить, почти бегом, при этом так грохотала по полу босыми ногами, что весь дом ходил ходуном. Ходила и что-то бормотала про себя. Потом рот искривлялся, глаза начинали излучать красный свет, ярче обычного, и снова — бах! по стене кулаком, так, что пробивала в ней дыру, и оттуда с легким шуршанием сыпалась раздробленная штукатурка. «Джон Пауэр, только попробуй!» — злобно рычала она. «Только попробуй перейти мне дорогу!»
Пропутешествовав таким образом по дому раза четыре или пять, она оказалась у двери на кухню и неожиданно увидела меня. Она впилась в меня своим взглядом, рот стал вытягиваться и принимать форму конуса — только на этот раз он весь был покрыт дымчатой паутинкой, — и я подумал, что мне пришел конец. Если она не могла добраться до Джона Пауэра, значит на его месте окажусь я.
