Чайт-Синга, которое случилось в 1780 году, когда жизнь Гастингса подвергалась неминуемой опасности. Человек, спасшийся с помощью веревки из тюрбанов, был сам Чайт-Синг. Кучка людей, заключившихся в киоске, представляла из себя сипаев и британских офицеров, находившихся под предводительством Гастингса. Я также принадлежал к их числу и сделал все возможное, чтобы пре дупредить безрассудную и злополучную вылазку офицера, который пал в одной из заполненных толпою аллей, пораженный отравленною стрелой бенгалезца. Этот офицер был моим ближайшим другом. Это был Олдэб. Вы можете видеть это из записи (здесь говоривший вынул записную книжку, несколько страниц которой были, по-видимому, только что исписаны), в то самое время, как вы воображали себе все это среди холмов, здесь, дома, я заносил на бумагу все подробности события.
Приблизительно через неделю после этого разговора следующие строки появились в одной из шарлоттесвильских газет:
«Считаем своим прискорбным долгом известить о смерти мистера Августа Бэдло (Bedlo), джентльмена, чрезвычайная любезность которого, вместе с многими достоинствами, издавна возбудила к нему любовь среди жителей Шарлоттесвилля.
В течение нескольких лет мистер Бэдло страдал невралгией, которая нередко грозила принять роковой оборот. Но это должно быть рассматриваемо лишь как косвенная причина его смерти. Ближайшей причиной было нечто совершенно особенное. Во время прогулки среди Извилистых гор несколько дней тому назад он слегка простудился и получил лихорадку, сопровождавшуюся сильным приливом крови к голове. Чтобы облегчить страдания, доктор Темпльтон прибегнул к местному кровопусканию. Пиявки были приставлены к вискам. В страшно быстрый срок времени больной скончался, и тогда обнаружилось, что в банку с пиявками случайно попала одна из тех ядовитых червеобразных пиявок, которые время от времени попадаются в окрестных прудах. Она присосалась к небольшой артерии на правом виске. Ее крайнее сходство с врачебной пиявкой было причиной того, что ошибка была замечена слишком поздно.
NB. Ядовитую шарлоттесвильскую пиявку всегда можно отличить от врачебной по ее черноте и в особенности по ее извивающимся или червеобразным движениям, делающим ее чрезвычайно похожей на змею».
Я разговаривал с издателем упомянутой газеты по поводу этого замечательного случая, как вдруг мне пришло в голову спросить его, почему имя умершего было напечатано как Бэдло (Bedlo).
– Я думаю, – сказал я, – у вас есть основания для такого правописания, но мне всегда казалось, что на конце нужно писать e.
– Основания? О нет, – ответил он. – Это просто типографская ошибка. Все знают, что это имя пишется с e на конце, и никогда в жизни не слышал я, чтобы его писали иначе.
– В таком случае, – пробормотал я, повертываясь спиной, – в таком случае, действительно, истина страннее всякого вымысла – ибо, что же из себя представляет Бэдло без e, как не Олдэб, перевернутое наоборот? И этот человек говорит мне о типографской ошибке!
Ангел необычайного
Экстраваганца
Был холодный ноябрьский вечер. Я только что уплетал весьма плотный обед, в котором не последнюю роль играли неудобоваримые трюфели, и сидел один в столовой, упираясь ногами в каминную решетку, а локтями – в небольшой столик, на котором помещались разнообразный десерт и довольно пестрая батарея вин и ликеров. Перед обедом я читал «Леонида» Гловера, «Эпигониаду» Уилки, «Паломничество» Ламартина, «Колумбиаду» Барлоу, «Сицилию» Таккермана и «Достопримечательности» Грисуолда. Немудрено, что я чувствовал теперь некоторое отупение. Я пытался прояснить свои мысли с помощью лафита, когда же это не удалось, взялся за газету. Внимательно пробежав столбец «о квартирах, сдающихся внаймы», столбец «о пропавших собаках» и два столбца «о сбежавших женах и учениках», я храбро принялся за передовую статью и прочел ее с начала до конца, не понимая ни слова. Вообразив, что она написана на китайском языке, я снова прочел ее с конца до начала с таким же результатом. Я уже хотел бросить с отвращением Этот том из четырех страниц, счастливую книгу, Которую даже критика не критикует, когда внимание мое было привлечено следующей заметкой:
«Пути к смерти многочисленны и разнообразны. Одна лондонская газета сообщает о господине, который скончался от необыкновенной причины. Он забавлялся игрой „Метание дротика“, которая заключается в том, что играющий выдувает иглу из тонкой трубочки. Он вложил иглу в трубочку не тем концом и, набирая воздух, чтобы дунуть посильнее, втянул ее себе в рот. Игла проникла в легкие, и через несколько дней он умер».
Прочитав заметку, я пришел в страшное бешенство, сам не знаю почему. «Это пошлая выдумка, – воскликнул я, – жалкое вранье, нелепое измышление какого-нибудь несчастного писаки, какого-нибудь скверного изобретателя сенсационных происшествий. Эти молодцы рассчитывают на поразительное легковерие нашего века и затрачивают свое остроумие на измышление возможных, но невероятных происшествий, необычайных случаев, как они выражаются. Но для мыслящего ума (подобного моему, прибавил я в скобках, бессознательно приставив палец к носу), для спокойного созерцательного понимания, каким обладаю я, с первого взгляда ясно, что крайнее умножение необычайных случаев в последнее время и есть самый необыкновенный случай. Я, со своей стороны, намерен отныне не верить ничему необычайному».
– Mein Gott [63], какой ше ви глюпий! – отвечал чей-то голос, самый замечательный голос, какой только приходилось мне когда-нибудь слышать.
Я подумал было, что у меня просто звенит в ушах – как бывает иногда у людей, изрядно нагрузившихся, – но звук напоминал скорее гудение пустой бочки, когда по ней колотят палкой. Я бы и приписал его пустой бочке, если бы не слышал членораздельных слов. Я отнюдь не отличаюсь нервностью, а несколько стаканчиков лафита, которые я пропустил, еще придали мне храбрости, так что я ничуть не испугался, а спокойно поднял глаза и внимательно осмотрел комнату.
– Хм! – продолжал тот же голос. – Ви налисался, как свинья, если не видите, что я сишу против вас.
Тут я догадался взглянуть прямо по направлению моего носа и увидел перед собою, за столом, существо неописуемое. Туловище его состояло из винной бочки или чего-то в этом роде, совершенно фальстафовского вида. К нижнему концу его были прикреплены два бочонка, по-видимому служившие вместо ног. Вместо рук болтались две довольно длинные бутылки, горлышками вперед, голова чудовища имела вид гессенской кружки или огромной табакерки с дырой посреди крышки. Табакерка (увенчанная воронкой, напоминавшей каску, надвинутую на глаза) помещалась на бочке так, что дыра приходилась прямо против меня; и из этой дыры, похожей на съеженный ротик сердитой старой девы, странное существо выпускало какие-то шипящие и свистящие звуки, очевидно считая их за осмысленную речь.
– Я вишу, – сказало оно, – что ви налисался, как свинья, потому что сидите там и не видите,
