на двенадцать ярдов. Она была крайне извилиста, и, так как солнца не было видно, я вскоре утратил всякое представление о том, в каком направлении я шел. Между тем морфий оказывал свое обычное действие, а именно – наделил весь внешний мир напряженностью интереса. В трепете листа, в цвете прозрачной былинки, в очертаниях трилистника, в жужжании пчелы, в сверкании капли росы, в дыхании ветра, в слабых ароматах, исходивших из леса, – во всем этом возникала целая вселенная внушений – веселая и пестрая вереница рапсодической и несвязанной методом мысли.
Погруженный в нее, я блуждал в течение нескольких часов, в продолжение которых туман до такой степени усилился, что наконец я был вынужден буквально идти ощупью. И мной овладело неописуемое беспокойство – что-то вроде нервного колебания и нервной дрожи, – я боялся ступать, боялся обрушиться в какую-нибудь пропасть. Вспомнились мне также и странные истории, которые рассказывались об этих Извилистых холмах, и о грубых свирепых племенах, живущих в их лесах и пещерах. Тысячи смутных фантазий угнетали и смущали меня – фантазий тем более волнующих, что они были смутными. Вдруг мое внимание было остановлено громким боем барабана.
Понятно, я удивился до последней степени. Барабан в этих горах – вещь неизвестная. Я не более бы удивился, услыхав трубу архангела. Но тут возникло нечто новое, еще более удивительное по своей поразительности и волнующей неожиданности. Раздался странный звук бряцанья или звяканья, как бы от связки больших ключей, и в то же мгновение какой-то темнолицый и полуголый человек с криком пробежал около меня. Он промчался так близко, что я чувствовал на своем лице его горячее дыхание. В одной руке он держал какое-то орудие, составленное из набора стальных колец, которыми он, убегая, потрясал. Едва только он исчез в тумане, передо мной, тяжело дыша в погоне за ним, с открытою пастью и горящими глазами, пронесся какой-то огромный зверь. Я не мог ошибиться. Это была гиена.
Вид этого чудовища скорее смягчил, нежели усилил мои страхи, – теперь я вполне уверился, что я спал, и попытался пробудить себя до полного сознания. Я смело и бодро шагнул вперед. Я стал тереть себе глаза. Я громко кричал. Я щипал себе руки и ноги. Маленький ручеек предстал пред моими глазами, и, наклонившись над ним, я омыл себе голову, руки и шею. Это, по-видимому, рассеяло неясные ощущения, до сих пор угнетавшие меня. Я встал, как мне думалось, другим человеком и твердо и спокойно пошел вперед по моей неведомой дороге.
В конце концов, совершенно истощенный ходьбою и гнетущей спертостью атмосферы, я сел под каким-то деревом. В это мгновение прорезался неверный луч солнца, и тень от листьев этого дерева слабо, но явственно упала на траву. В течение нескольких минут я удивленно смотрел на эту тень. Ее вид ошеломил меня и исполнил изумлением. Я взглянул вверх. Это была пальма.
Я быстро вскочил в состоянии страшного возбуждения – мысль, что все это мне снилось, больше не могла существовать. Я видел – я понимал, что я вполне владею моими чувствами, – и они внесли теперь в мою душу целый мир новых и необыкновенных ощущений. Жара внезапно сделалась нестерпимой. Странным запахом был исполнен ветерок. Глухой беспрерывный ропот, подобный ропоту полноводной, но тихо текущей реки, достиг до моего слуха, перемешиваясь с своеобразным гудением множества человеческих голосов.
В то время как я прислушивался, исполненный крайнего изумления, которое напрасно старался бы описать, сильным и кратким порывом ветра, как мановением волшебного жезла, нависший туман был отнесен в сторону.
Я находился у подножья высокой горы и глядел вниз, на обширную равнину, по которой извивалась величественная река. На ее берегу стоял какой-то, как бы восточный, город, вроде тех, о которых мы читаем в арабских сказках, но по характеру своему еще более особенный, чем какой-либо из описанных там городов. Находясь высоко над уровнем города, я мог видеть с своего места каждый его уголок и каждый закоулок, точно они были начерчены на карте. Улицы представлялись бесчисленными, и пересекали одна другую неправильно, по всем направлениям, но они были скорее вьющимися аллеями, чем улицами, и буквально кишели жителями. Дома были безумно живописны. Повсюду была целая чаща балконов, веранд, минаретов, храмов и оконных углублений, украшенных фантастической резьбой. Базары были переполнены; богатые товары были выставлены на них во всей роскоши бесконечного разнообразия – шелки, кисея, ослепительнейшие ножи и кинжалы, великолепнейшие украшения и драгоценные камни. Наряду с этим со всех сторон виднелись знамена и паланкины, носилки со стройными женщинами, совершенно закутанными в покровы, слоны, покрытые пышными попонами, причудливые идолы, барабаны, хоругви и гонги, копья, серебряные и позолоченные палицы. И посреди толпы, и крика, и общего замешательства, и сумятицы – посреди миллиона черных и желтых людей, украшенных тюрбанами и одетых в длинные платья, людей с развевающимися бородами, – блуждало бесчисленное множество священных быков, разукрашенных лентами, меж тем как обширные легионы грязных, но священных обезьян, бормоча и оглашая воздух резкими криками, цеплялись по карнизам мечетей или повисали на минаретах и оконных углублениях. От людных улиц к берегам реки нисходили бесчисленные ряды ступеней, ведущих к купальням, между тем как речная вода, казалось, с трудом пробивала себе дорогу сквозь бесчисленное множество тяжко нагруженных кораблей, которые на всем протяжении загромождали ее поверхность. За пределами города, частыми величественными группами, росли пальмы и кокосовые деревья вместе с другими гигантскими и зачарованными деревьями, изобличавшими глубокий возраст; а там и сям виднелись – рисовое поле, покрытая тростником крестьянская хижина, прудок, пустынный храм, цыганский табор или одинокая стройная девушка, идущая с кувшином на голове к берегам великолепной реки.
Вы, конечно, скажете теперь, что все это я видел во сне. Но это не так. В том, что я видел, в том, что я слышал, в том, что я чувствовал, в том, что я думал, не было ни одной из тех особенностей, которые безусловно присущи сну. Все было строго и неразрывно связано в своих отдельных частях. Усомнившись сперва, действительно ли я не сплю, я сделал целый ряд проверок, и они меня убедили, что я действительно бодрствую. Когда кто-нибудь спит и во сне начинает подозревать, что он спит, подозрение всегда подтверждается, и спящий пробуждается почти немедленно. Таким образом Новалис не ошибается, говоря, что «мы близки к пробуждению, когда нам снится, что мы видим сон». Если бы видение посетило меня так, как я его описываю, не возбуждая во мне подозрения, что это сон, тогда действительно это мог бы
