от меня, я ей благодарна.
Ифе криво улыбается.
– Они всегда выбирать пара.
Сиб открывает рот, округялет глаза.
– То есть они бросят своих супругов?
– Да. Печально, но пары не могут жить порознь. – Темный пристальный взгляд Ифе возвращается ко мне, и я замечаю в нем недоумение. Он как бы говорит: «Ты меня не убедила, но пока я подыграю». А может вовсе не это говорят ее глаза, просто я становлюсь параноиком?
Желая навсегда увести разговор от темы пар, спрашиваю:
– Что ты думаешь о празднике золочения, Катриона?
– Он может быть нудным, но подарки гостям, несомненно, будут стоить потраченного времени.
Глаза Сиб блестят, словно она уже разворачивает оберточную бумагу на некой драгоценной безделушке. Джиана встает.
– По-моему, глупо рисковать жизнью ради пирушки или подарка.
– Опять ты мне всю малину портишь, – бурчит Сиб.
– Вместо того чтобы называть сестру и Фэллон глупыми, лучше им похлопай: нужно много смелости, чтобы присоединиться к битве, – говорит Катриона достаточно спокойно, но в ее голосе чувствуются нотки раздражения. Он куртизанки исходит легкий аромат розового масла.
– И тебя к нашему порогу привела смелость? – Джиа поворачивается к ней.
Катриона опускает взгляд на свои руки, которые сжимает на коленях.
– Нет. – Ее блестящие губы поджимаются на миг. – Меня привела трусость.
Женщина, которая всегда наполняла «Дно кувшина» своей жизнерадостностью и красотой, внезапно кажется такой маленькой, будто ее поглощает парчовый диван, на котором она сидит, по килограмму плоти и атласа за раз.
Джиана ретируется «убирать на кухне, раз никто больше не чешется», а я сажусь рядом с Катрионой и беру ее руки в свои. От прикосновения по ее телу пробегает дрожь.
– Ты вовсе не трусливая. Трусливые по доброй воле не присоединяются к шайке отщепенцев. – Я мысленно прошу ее хоть немного улыбнуться, однако от моих слов из ее глаза цвета мха выкатывается слезинка.
Катриона сжимает мои руки, прежде чем высвободиться и встать.
– Мне пора.
Я знаю ее достаточно хорошо, чтобы понять: вовсе не усталость гонит ее комнаты, а скромность.
Она останавливается в дверном проеме, одна изящная рука касается резного проема, другой она касается сердца – или, скорее, мнет небесно-голубой атлас платья на бретельках.
– Может, я часто и расхожусь с Джией во мнениях, но, думаю, тебе следует… – Ее горло сжимается, она закрывает глаза, ее ноздри раздуваются.
– Что мне следует, Катриона?
– Думаю, тебе следует вернуться в Монтелюче, микара, – заканчивает она голосом не громче сдавленного шепота. – Думаю, тебе следует спрятаться, пока не найдут Мериам.
От меня не ускользает то, как на ее челюсти играют желваки и как энергично она массирует грудь – как фейри, пытающийся сопротивляться совершенной сделке. Но, насколько я могу судить, на ее груди не горит ни одна метка. Я бы заметила, учитывая ее любовь к полупрозрачным платьям и глубоким вырезам… Которыми, кстати, она сегодня поступилась.
Не успеваю я спросить Сиб, что она думает по этому поводу, раздается стук в дверь. Час поздний, а у парней есть ключи, поэтому сердце опускается в пятки.
– Я посмотреть, кто это. Вы ждать. – Ифе резко поворачивается.
Когда она выходит, Сиб спрашивает:
– Мне показалось или Катриона вела себя весьма странно?
Мурашки пробегают у меня по коже.
– Определенно странно.
Нам не дают обсудить, что могло приключиться с нашей светловолосой соседкой. По вестибюлю из стекла и нефритового камня разносится голос Ифе:
– Фэллон! К тебе.
Нахмурившись, мы с Сиб одновременно поднимаемся и выходим из гостиной. Ифе отодвигается в сторону, в дверном проеме появляется Габриэле.
Он стоит на пороге, а за его спиной…
Сердце замирает, в тот же миг освещенное факелами пространство прорезает конское ржание.
Я мчусь к двери, вокруг ног обвивается шелковое платье, которое мне следовало бы переодеть по возвращении. Я уже готова выскочить на улицу и кинуться на шею Фурии, но замираю.
Лошадь позади Габриэле не черная, а палевая, сухопарая, невысокая. Морду и шею обвивают лозы, которые она пытается скинуть. Когда я приближаюсь, она поднимает голову, ноздри раздуваются, а карий глаз в страхе округляется. Единственный. На месте другого лишь впадина.
Что стряслось с бедным животным?
– Это не мой жеребец, Габриэле. – Я не понимаю, почему он пришел ко мне с этой лошадью.
– Мне это известно.
Лошадь начинает ржать и мотать головой, затем откидывается назад, пытаясь встать на дыбы, но солдат дергает лианы так сильно, что животное припадает на колени. Лианы впиваются в шкуру, напоминая мне о том дне, когда нонна подвесила Минимуса над мостом. Я кидаюсь вперед и хлопаю солдата по запястью, чтобы остановить его магию, прежде чем он покалечит плоть испуганной лошади.
– Ты напала на меня, Змеелюбка?
– Я просто шлепнула тебя! Едва ли это можно назвать нападением. Но пожалуйся своему командору, если твое эго задето.
Я протягиваю руку. Бархатистый нос животного прижимается к моей ладони. Свободной рукой я глажу мощную шею, не опутанную лозами.
– Почему ты привел мне его вместо Фурии, Габриэле?
Новый командор армии Люче переминается с ноги на ногу в своих блестящих ботинках, его взгляд пробегает по моим рукам и несколько успокоившемуся животному.
– Фурия сломал ногу при спуске с горы.
– Ему наложили лубок? Он теперь ходить не может?
Солдат, которого я стукнула – к сожалению, недостаточно сильно, – фыркает.
– Можно сказать и так.
В глубине груди разливается страх.
– В каком смысле?
Передние зубы Габриэле впиваются в тонкую нижнюю губу.
– Мы должны были… нам пришлось…
– Вам пришлось?.. – хмурится Сиб.
– Мне жаль, Фэллон, – бормочет командор. – Он хромал. У нас не оставалось выбора.
В груди уже разрастается пожар.
– Хочешь сказать… – Я сглатываю, чтобы потушить жжение, но только еще больше его распаляю. – Хочешь сказать, его усыпили?
Габриэле опускает взгляд на пол из белого и нефритового мрамора позади меня.
– Он сломал ногу.
Веки заливает жар, в то время как все тело сотрясает дрожь.
– Вы могли отвести его к целителю! Или к земному фейри, который разбирается в лечебных средствах.
Габриэле морщится.
– Он не мог идти.
Горячее, прерывистое дыхание серой лошади согревает мои ледяные пальцы.
– И что? Эта лошадь – нечто вроде утешительного приза?
– Нет. Данте велел сказать, что мы освободили Фурию в горах, и хотя мы в некотором роде освободили его душу…
– Будто бы у животных есть душа, – фыркает солдат, и я готова столкнуть его в ближайший канал.
– Хватит! – Щеки Габриэле вспыхивают от раздражения. – Я не хотел тебе лгать, Фэллон. Это неправильно. Что касается кобылки, я привел ее,
