«Я кончил в неё, — хочу сказать ему я, — и она кончила. Кончила впервые в жизни со мной, урод, а не c тобой, её мужем».
Язык Мой. Враг Мой. Друг Мой. Помоги Мне.
Я смеюсь. И Семён бьёт меня в живот.
Бьёт в солнечное сплетение. В раскрошенную челюсть. По печени.
Это больно.
Мои шейные позвонки больше не могут удерживать мою голову.
Сквозь росчерки Боли/ Молний я вижу землю под своими ногами.
Вижу свою пропитавшуюся дождём и кровью обувь.
Я слышу, как кто-то скулит позади меня.
Скулит, как раненное животное.
— Ты этого хотела, сука?!!! — спрашивает Семён.
— Этого, бл*дь?!!!
— Этого???!!!
И понимаю, что позади меня находящегося в точке «Ноль/Ноль», меня в Jesus Christ Pose — ещё одно существо — Ольга.
Я знаю, что она лежит в грязи. Под хлещущими с неба холодными струями.
Обнажённая. Скулящая в свои прижатые к разбитому рту ладони. И кровь под подошвами моих кроссовок не только моя.
Дождь смешивает Нереальный Коктейль.
Вот Оно, Кровосмешение.
Настоящее Кровосмешение.
Когда Её и Моя Кровь, Наша Кровь, стекает в общую лужицу. Смешивается.
— Покайся! — говорит мне Семён.
И я из последних данных мне сил, смотря на лужу крови под своими ногами, «нет» —
мотаю подбородком.
Покаюсь. Когда-нибудь. Но не здесь. Не перед тобой, урод.
— Тебе пи*дец! — говорит Семён. Он хватает меня за ухо и подносит свою руку к моему лицу.
Я вижу нож.
Кухонный нож, которым нарезают хлеб.
Я распят. В прямом смысле: в обе мои ладони
вогнано по огромному ржавому гвоздю.
Это Больно. Нереально БОЛЬНО.
Тот, кто сделал это, стоит сейчас на коленях в грязи. Он не собирается целовать мои посиневшие от холода ноги. Он не молится. Он стаскивает с меня промокшие от дождя и крови штаны.
Он собирается отрезать мне яйца. И член.
Он говорит, что сначала лишит меня Инструмента Греха, а затем — Жизни.
И когда холодное лезвие прикасается к моему паху.
Когда первая в жизни не женская рука так по-свойски хватает мой член, примериваясь,
Я слышу Голос.
— Остановись.
Даже сквозь шум воды, шум в своих висках и гром, я узнаю его.
— Брось нож, — говорит Голос.
Я хочу поднять голову, чтобы видеть говорящего. Не получается.
— Брось нож, — повторяет Он. Тот, кого я называл Николя.
И человек, прижавший к моему паху остро заточенное лезвие, человек, держащий меня за член, человек, взявший мои яйца в заложники, отвечает:
— А ты заставь меня!
Молчание.
Осадки, копившиеся почти три месяца, изливаются нескончаемым потоком. Женщина, думающая, что Я Её брат, тихо скулит под моими ногами.
— Ну?! — человек, сжимающий мой член, прижимает нож так сильно, что лезвие делает надрез рядом с ни в чём не повинным лимфоузлом.
— Ну!!!??? — истерика. Я знаю, что острый, как бритва, клинок окрасился красным.
И Молчание сдвинулось на полдюйма.
И Пришёл Смех.
И Сказал Он:
– ВОДА!
Вы видели когда-нибудь дождь
в режиме ожидания? Дождь,
продолжающий куда-то идти, но
обернувшийся через плечо? Дождь,
прислушивающийся к тому, что
ему говорят?
– ПОВЕЛЕВАЮ ТЕБЕ!
Вы видели дождь, начинающий
замедлять шаги со всё растущим
недоумением? Дождь, услышавший
знакомый голос, но никак не могущий
в это поверить? Дождь, услышавший
окрик?
– СТОЙ!
И дождь остановился. Здесь. Сейчас.
Вы видели это?
Я видел.
Здесь.
Сейчас.
Я чувствую: рука, сжимающая мой член, слабеет.
Я слышу: нож — падает с глухим стуком на землю.
Я вижу: человек валится на колени, не успев подняться с них.
Он судорожно выдувает воздух из своих ноздрей.
И мне кажется: он смеётся.
Но когда рыдания сотрясают воцарившуюся Тишину,
Я уже знаю: он плачет.
Плачет, размазывая сопли по щекам. Рыдает взахлёб. Позабыв обо мне. О ноже. О моих яйцах.
— Ты… — давясь слезами, говорит человек, — ты Небесный Посланник?
— Ты пришёл отвратить меня от греха? — спрашивает человек.
МОЛЧАНИЕ
ТИШИНА
БЕЗМОЛВИЕ
— НЕТ.
И неизвестно, на какой из заданных вопросов этот ответ.
На первый?
На второй?
Или на оба?
ТИШИНА
БЕЗМОЛВИЕ
МОЛЧАНИЕ
Дождь ждёт, когда ему разрешат идти дальше.
Я пытаюсь коснуться своего плеча щекой, чтобы рассмотреть происходящее. С третьей попытки это получается.
Почему я до сих пор в сознании?
Почему я до сих пор в полуобморочном, разрывающемся от боли, но сознании?
Я вижу Семёна, стоящего на коленях в полуметре от меня. Я вижу три чётких фигуры в отдалении.
Тот, кого я называл Николя.
Сейчас своёй зашкалившей за все мыслимые отметки чуйкой, в которую превратилось всё моё тело, я знаю:
Его зовут Смех.
За левым плечом Смеха его нереально похудевшая спутница.
Её зовут New Ra.
За правым плечом Смеха — Некто в чёрном.
Его зовут Некто.
— Нет, — повторяет Смех, не двигаясь с места.
И Семён перестаёт рыдать. Втягивая сопли и вздрагивая плечами, он успокаивается. Он поднимает глаза и молча смотрит в небо.
А когда опускает взгляд, открывает рот.
— Я знаю, кто ты, — говорит он, давясь словами так, будто каждая буква — моток ржавой проволоки.
— Твоё имя Легион, — говорит он, скрипя зубами так, словно пытаясь перекусить ржавчину слов, — и ты не собьёшь меня с толку своими чудесами.
— Кто-нибудь, заткните этого болвана! — хочу сказать я. — Снимите меня с этого креста. Дайте мне обезболивающее. Дайте мне морфина. Вкатите мне СТО КУБОВ ГРЁБАНОГО МОРФИЯ!!!
Но единственное, что получается выдать в эфир непослушным языком, — невнятное шипение с размазанными гласными.
Семён, всё ещё стоя на коленях, оборачивается через плечо и смотрит на меня.
— Что? — говорит он спокойно. И его спокойствие мне не нравится.
— Что? Радуешься? — он отворачивается к трём фигурам и не спеша подбирает нож, лежащий рядом с ним. Он сжимает рукоять и показывает тем троим, не сдвинувшимся за всё это время и на миллиметр.
— Попробуй остановить меня! — вдруг орёт он. — Попробуй, сволочь!
Семён пытается подняться с колен, потрясая грязным ножом в застывшем пространстве.
Он пытается подняться.
Пытается.
Но так и не поднимается.
