Сердце, казалось, вот-вот выскочит из темницы груди и, дергаясь комком мышц, упадет на грязный пол. Люди смотрели на меня с восхищением, трепетом, благодарностью. Тянули ко мне озябшие, скрюченные артритом, покрытые шрамами и мозолями руки.
И они кричали. Перебивая друг друга, не заботясь о ближнем.
Мою слабую плоть сокрушил шквал чужих мыслей, чувств, воспоминаний. Старик с палкой, в пальто с заплатками на локтях. Пятьдесят лет назад с винтовкой наперевес вместе с товарищами он ворвался на вымощенные камнем улицы Берлина. Обезумевшие от страха и крови, солдаты кололи ржавыми штыками всех, кто встречался на пути. Стариков, женщин, детей. Они устали, и озверели, и ждали победы так долго… Его товарищи — „бойцы Красной Армии“ — умирали у него на глазах. И он колол животы, выпуская кишки мирным жителям. А месяц спустя вместе со всеми взошел на трибуну, чтобы под пушечные выстрелы, рев толпы и крики „Ура-а-а!“ получить медаль героя.
Женщина с подбитым глазом и огрубевшими от стирки руками. Когда ей было десять лет, ее изнасиловали старшеклассники. Она рассказала об этом отцу.
Он отвел дочь в кладовую. Погладил по голове. „Никому не говори, ладно?“
Девочка кивнула, прижимая к груди куклу.
Он улыбнулся. Еще раз погладил по волосам.
„Вот и чудненько“.
Улыбка его пропала.
„Никто не должен узнать. Ты опозоришь нашу семью, а меня исключат из партии“.
Мужчина в кожаной куртке. В школе о его спину в мужском туалете потушили сигарету. Ожог третьей степени.
Это сделал сынок одного важного парторга. Директор утряс дело. Родители не явились в школу. Не выказали никакого возмущения. Отец того парня был их начальником.
Лысый господин в круглых очках, похожий на ворону. Врач. Я знал это. Знал и то, что он хирург, и втайне наслаждается страданиями пациентов. Он с детства мечтал быть только хирургом. Больные молились на него. Он был хорошим врачом. После удачной (а особенно — неудачной) операции мыл руки, возвращался домой и с удвоенной энергией любил жену.
Все они трогали меня. Я закрылся руками, Руслан стискивал железной хваткой мое хрупкое плечо. И шептал: „Держи марку, Павел. Помни, что ты сделал!“
И я помнил. Из темных глубин океана перед моими глазами выплыло безумное, постаревшее лицо Кати. Лишь в черных глазах, по-прежнему прекрасных, светился спокойный и властный огонек разума. „Я тебя прощаю, Павел. Я люблю тебя — всем сердцем — и прощаю“.
Охваченный смятением и страхом, я опустил руки и закричал:
— Хватит! Перестаньте!
Они замолкли. Боялись оскорбить? Обидеть? Страшились зарезать курицу, несущую золотые яйца?
Я шел по холодному коридору с деревянными стенами. Между досками разевали темные рты щели шириной в два пальца. Рты изрыгали ледяное дыхание. В зале, где я оставил свою душу и жизнь, роковая поступь зимы не ощущалась, коридор же и не думали отапливать.
Из полумрака на меня выпрыгнул Андрей. Толкнул в грудь. Я спиной хлопнулся о стену. Доски коротко прозвенели.
Не давая мне опомниться, Андрей навалился. Прижал к стене. Запечатал рот ладонью.
— Тихо. Не дергайся, умник. Обещай не кричать. Отпущу.
Я промычал ему в ладонь. Моргнул два раза.
Андрей ухмыльнулся. Нисколько не сомневаясь в своем физическом превосходстве, отпустил меня.
Я вырвался и тут же кинулся на него.
Андрей двинул кулаком под дых.
Я согнулся пополам, ловя ртом недоступный воздух.
— Ну что, герой? Протрезвел?
Я отбросил мысли о сопротивлении. Выпрямился.
— Чего тебе надо?
Он приблизился.
— Слушай меня внимательно, умник, герой, пророк и все прочее. Сейчас ты вернешься в номер, и Руслан возьмется за тебя. Запомни: ты не должен верить ни единому слову!
— А не пошел бы ты, — я попытался протиснуться между ним и стеной. Удалось, но я не питал иллюзий: просто Андрей меня отпускал. — С какой стати?
Его красивое лицо озарилось странной улыбкой. Глаза блестели.
— Наш блаженный мальчик думает, что все понимает. Забавно.
Холодная тревога жидким азотом разливалась по внутренностям.
— Забавно, — в тон ему ответил я. — Ну, думаю. Тебе-то что?
Павел. Ты ведешь себя как мальчик.
Улыбка пропала с его лица. Ее место заняло холеное равнодушие.
— Помни, не верь тому, что скажет Босс.
Я холодно ответил, что разберусь сам. Андрей не удостоил меня ответом.
Руслан вовсе ничего не сказал. Весь вечер молчал. Это меня не удивило: в последнее время мы отдалялись. По-моему, причиной были мои „выступления“. Они пожирали нас обоих, затягивали в шестерни лжи и равнодушия. Руслана явно больше интересовала моя роль в сочиненной им пьесе, чем я сам. Я перестал ему доверять, и много времени проводил в кабаках, заливая одиночество горькой.
На собраниях пускали яркий свет в глаза прихожан, чтобы никто не просек, что у меня рожа с бодуна вздулась. И я продолжал рассказывать о Воде, о Жизни. „Помните“, говорил я чистым молодым голосом. „Вода вас держит! Отдайтесь воле Божьей — и не утонете. Плывите по течению. Начнете барахтаться, жаловаться, озлобляться — захлебнетесь!“
Они же все чаще просили — даже требовали — продолжать повесть о Христе. Они действительно верили каждому слову. У них дома голодали дети, в магазинах не было хлеба, цены росли как на дрожжах, а у людей не осталось никаких желаний, кроме как сидеть на жестких скамьях и хлопать ушами.
На этих встречах почти не встречалась молодежь.
Слишком поздно я понял: меня грязно использовали. Я попал в лапы к расчетливому мерзавцу.
Перед очередным выступлением мне пришло в голову обратиться к юристу клана Дубровских, который в свое время оформлял завещание Кати. Каково же было мое удивление, когда я узнал, что он неожиданно скончался. В органах мне отказались давать какие-либо объяснения о причине его смерти.
Я обратился в банк. Молодой служащий отвел меня за отдельный столик. Ломая пальцы, он смущенным голосом поведал, что большая часть денег с моего счета пропала.
— Как? — спросил я, стараясь казаться строгим. На деле же ничего, кроме изумления и ужаса, я не чувствовал. — Вы шутите?
— К сожалению, нет, — глазки его бегали. — Кто-то перевел деньги с вашего счета на заграничный.
Пойманный в ловушку загнанный зверь с минуту молчал, пытаясь оправиться от потрясения.
От потрясения я кое-как оправился, а сделать вид, что ничего не происходит, даже не пытался.
— А остальное? — услышал я собственный (чужой) голос. — Акции? Земля? Недвижимость?
Служащий, нервно теребя галстук, убитым голосом ответил:
