— Да.
Я и вправду его понимал. Пусть это звучит просто дико, но я его понимал.
— В доме оставалось еще много всяких таблеток. Мы с Линдой во многом походили на Деммиков, Клайд. Мы действительно верили в то, что химия делает нашу жизнь лучше, и пару раз я был очень близок к тому, чтобы проглотить пару горстей этой дряни. Я не думал об этом как о самоубийстве. Мне просто хотелось догнать своих. Линду и Дэнни. Догнать их, пока не поздно.
Я кивнул. Я знал, что это такое. То же самое думал и я, когда через три дня после нашего слезного расставания с Ардис Макгилл в той же «Блондиз», я нашел ее в этой душной мансарде с аккуратненькой синей дырочкой посреди лба. Только разница была в том, что на самом деле ее убил Сэм Лэндри, обставив это поганое дельце при помощи некоей умозрительной пули у себя в голове. Да, именно он и никто другой. В моем мире Сэм Лэндри — этот усталый человек в дурацких джинсовых штанах — отвечал за все. Мысль, конечно, бредовая. Совершенно бредовая… но с каждой секундой она становилась все более здравой.
Я обнаружил в себе достаточно сил, чтобы развернуть вращающееся кресло и посмотреть в окно. То, что я там увидел, почему-то не слишком меня удивило: Сансет-бульвар и все вокруг замерло. Машины, автобусы, пешеходы — все остановилось. За окном был не город в движении, а фотоснимок города. А почему бы и нет? Сейчас создателю этого мира было не до того, чтобы как-то оживлять свое творение. Он все еще был в плену собственной боли и горя. Черт возьми, мне еще повезло, что я сам мог хотя бы дышать.
— Так что же случилось? — спросил я. — Как ты сюда попал, Сэм? Можно мне тебя так называть? Ты не против?
— Нет, я не против. Но я тебе ничего особенного не скажу, потому что и сам не знаю. Я знаю только, что каждый раз, думая о таблетках, я вспоминал про тебя. Если конкретно, я думал: «Клайд Амни никогда бы такого не сделал, он бы высмеял всякого, кто так поступит. Он бы назвал это путем наименьшего сопротивления. Путем для трусов».
Я поразмыслил, решил, что это похоже на правду, и кивнул. Для человека, умирающего от неизлечимой болезни — типа рака Вернона или этого мерзкого вируса, который убил сына Лэндри, — я еще сделал бы исключение. Но добровольно откинуть копыта только потому, что у тебя депрессия… нет, это действительно для слабаков.
— Потом я стал думать: «Но кто такой этот Клайд Амни? Вымышленный персонаж… герой твоих книг. Ты его сам придумал». Но так продолжалось недолго. Только непробиваемые тупицы — в основном политики и адвокаты — насмехаются над фантазией и считают, что вещь не может быть реальной, если ее нельзя выкурить, или пощупать, или погладить, или трахнуть, в конце концов. Они насмехаются потому, что у самих у них воображение напрочь отсутствует, и они просто не чувствуют его силы. А я ее чувствовал. Еще бы не чувствовать — оно меня кормит и поит последние десять лет, это самое воображение. И в то же время я знал, что не смогу жить в том мире, который я называл «реальным». А под словом «реальный» мы все, кажется, подразумеваем «единственный». Мне было ясно, что есть только одно место, куда можно уйти и встретить теплый прием, и только один человек, которым я могу стать, если туда попаду. Место — вот этот самый Лос-Анджелес тридцатых годов. Человек — ты. Клайд Амни.
Я услышал слабое жужжание, исходившее из его пластиковой машинки, но не повернулся к нему.
Отчасти — потому что боялся.
Отчасти — потому что уже и не знал, смогу ли.
На улице, семью этажами ниже, застыл мужчина, уставившись на обнаженную ногу красотки, что поднималась по ступенькам в автобус — восемьдесят пятый автобус, в сторону центра. Дальше по улице маленький мальчик со старой обшарпанной бейсбольной перчаткой пытался поймать мячик, замерший в полуметре от его головы. Рядом, в футах шести над землей — как дух, вызванный второразрядной ярмарочной прорицательницей, — зависла одна из газет со столика, перевернутого Пеорией Смитом. Невероятно, но даже с такого немалого расстояния я сумел разглядеть на ней две фотографии: Гитлера над сгибом и почившего в бозе кубинского дирижера под ним.
Голос Лэндри звучал словно откуда-то издалека:
— Вначале я думал, что все закончится очень плачевно — меня определят в психушку, где я проведу весь остаток жизни, воображая, что я — это ты. Хотя… это было бы еще терпимо. Потому что в психушке было бы заперто только мое физическое Я, понимаешь? Но потом, постепенно, я стал понимать, что есть другой выход… я подумал, что должен быть способ… ну… как-нибудь проскользнуть в воображаемый мир. И знаешь, кто открыл мне дорогу?
— Да, — сказал я, не оглядываясь. У меня за спиной снова раздался треск клавиш, и газета, висевшая в воздухе, мягко опустилась на тротуар. Через пару секунд на перекресток Сансет и Фернандо вылетел старый седан модели «Де Сото». Он сбил парнишку с бейсбольной перчаткой, и оба исчезли. Но мячик остался. Он упал на мостовую, подкатился к канализационной решетке и снова замер.
— Знаешь? — Теперь голос Лэндри звучал удивленно.
— Да. Пеория.
— Правильно. — Он нервно рассмеялся и откашлялся. — Я все забываю, что ты — это я.
Мне подобная роскошь была недоступна.
— Я как раз взялся за новую книгу, но работа застопорилась с самого начала. Я шесть раз переписывал первую главу, но получалась какая-то ерунда. А потом я пришел к интересному заключению: Пеория Смит тебя не любит.
Тут я все-таки развернулся:
— Что за чушь.
— Я был уверен, что ты не поверишь. Но это правда, и я это чувствовал с самого начала. Я не хочу затевать очередной семинар по писательскому мастерству, но скажу одно, Клайд: писать книги от первого лица — занятие увлекательное и хитроумное. Тут хитрость в том, что писатель не может знать больше, чем знает главный персонаж. Автор как бы сливается со своим героем, и обычно у автора нет секретов, о которых не знает герой. Но у меня был секрет. Представь, что твой Сансет-бульвар — это как бы райский сад…
— Что угодно, но только не райский сад, — вставил я.
— …и в нем притаился Змий, которого я увидел, а ты — нет. И имя ему — Пеория Смит.
Замороженный мир снаружи, который Лэндри назвал моим райским садом, продолжал тускнеть и сереть, хотя на небе не было ни облачка. «Красная дверь» — ночной клуб, предположительно принадлежавший Лаки Лючиано, — исчез. Пару секунд на том месте просто зияла дыра, а потом там возникло другое здание — ресторан под названием «Пети Дижоне» с огромным окном, заставленным папоротником. Я оглядел бульвар и заметил немало других изменений: на месте прежних построек бесшумно и быстро вставали новые. Я понимал, что это значит. Мое время уже истекало. И что самое страшное — это было необратимо. Когда Бог заходит к тебе в кабинет и заявляет, что Он подумал и решил, что твоя жизнь нравится Ему больше, чем Его собственная, — какой у тебя есть выбор?
