Мой собеседник заерзал в кресле и передвинул руку. Я заметил, что на потертой ручке уже не было черной дырки, выжженной сигаретой Ардис Макгилл.
— И я оказался прав. — Он издал холодный, горький смешок. — Лучше действительно не бывает. А вот хуже бывает. И так оно и случилось. Месяца через три после того, как я начал «Вполне в духе падшего ангела», Дэнни — наш сын — упал в парке с качелей и сильно ударился головой. Разбил черепушку, как говорят тут у вас.
Его губы скривились в улыбке, такой же холодной и горькой, каким был его смех.
— Он потерял много крови… ты видел немало разбитых голов, так что ты знаешь, как это выглядит… Линда перепугалась до полусмерти. Но доктора оказались на высоте, и все обошлось сотрясением. Его состояние стабилизировалось, ему перелили пинту крови, чтобы восполнить потерю. Может быть, в этом и не было необходимости — и эта мысль постоянно меня преследует, — но ему все-таки перелили кровь. Понимаешь, когда он ударился головой, это было совсем не смертельно… а вот кровь оказалась смертельной. Она была заражена СПИДом.
— Чем?
— Благодари своего Бога, что ты не знаешь. В твое время этого еще не было. Эта гадость появится только в середине семидесятых. Как одеколон «Арамис».
— А что это за СПИД?
— Это вирус. Он разрушает иммунную систему. Полностью разрушает, так что твой организм перестает сопротивляться любым болезням. И тогда всякая пакость, от рака и до ветрянки, расцветает у тебя внутри пышным цветом. И ничего нельзя сделать.
— Великий Боже!
Он опять усмехнулся, только усмешка больше напоминала судорогу.
— Пусть будет великий, как скажешь. СПИД преимущественно передается половым путем, но иногда им заражаются и через переливание крови. Можно сказать, что мой сын выиграл главный приз в самой злосчатной на свете la loteria.
— Мне очень жаль.
И мне действительно было жаль этого сухопарого человека с усталым лицом, хотя я и боялся его до смерти. Так потерять ребенка… что может быть хуже? Что-то, наверное, может — всегда находится что-то совсем уже мерзостное, — но чтобы такое придумать, придется действительно поднапрячь мозги.
— Спасибо. Спасибо, Клайд. По крайней мере мучился он недолго. Дэнни упал с качелей в мае. Первые пурпурные пятна — саркома Капоши — появились в сентябре, как раз перед его днем рождения. А умер он 18 марта 1991 года. Он, может быть, и не мучился так, как некоторые, но ему тоже досталось. Да, ему сильно досталось.
Я не имел ни малейшего представления, что такое саркома Капоши, но спрашивать не собирася. Я и так уже знал больше, чем мне бы хотелось.
— Теперь ты понимаешь, Клайд, почему я так задержался с работой над книгой?
Я молча кивнул.
— Я пытался заставить себя работать. Главным образом, потому что я верил: этот воображаемый мир вылечит мою боль. Может, мне нужно было в это верить. Я пытался прийти в себя и жить дальше, но все продолжало лететь в тартарары — как будто на этом романе лежало проклятие, которое превратило меня в Иова. После смерти Дэнни моя жена впала в тяжелую депрессию. Я был так озабочен ее состоянием, что не сразу заметил какие-то красные пятнышки, проступившие у меня на ногах, животе и груди. Они ужасно чесались. Я знал, что это не СПИД, и вначале не стал обращать на них слишком много внимания. Но время шло, и мое состояние ухудшалось. У тебя когда-нибудь был лишай, Клайд? Опоясывающий лишай?
Но прежде чем я покачал головой, он рассмеялся и шлепнул себя по лбу с видом «какой же я идиот».
— Конечно же, не было. У тебя вообще не было ничего хуже похмелья. Лишай, дорогой мой сыщик, — это смешное название для одного очень противного хронического недуга. В моей версии Лос-Анджелеса есть неплохие лекарства для облегчения его симптомов, но мне они помогали слабо; к концу девяносто первого я весь извелся. Отчасти мои мучения происходили из-за ужасной депрессии после смерти Дэнни, но вдобавок у меня начались страшные боли и непрекращающаяся чесотка. Неплохое название для книги об исстрадавшемся писателе, как считаешь? «Агония и чесотка, или Томас Харди вступает в зрелость». — Он издал хриплый короткий смешок.
— Как скажешь, Сэм.
— Я скажу, что это был просто ад. Сейчас уже можно шутить и смеяться, но ко Дню Благодарения того злополучного года мне было совсем не до шуток: спал я максимум три часа в сутки, и нередко бывали такие дни, когда мне казалось, что у меня кожа сползает и хочет удрать, как какой-нибудь колобок. Скорее всего я поэтому и не замечал, что творилось с Линдой. А потом…
Я не знал. Не мог знать… но все-таки знал.
— Она покончила собой.
Он кивнул.
— В марте девяносто второго года, в годовщину смерти Денни. Больше двух лет назад.
Одинокая слеза скатилась вниз по его морщинистой, преждевременно постаревшей щеке, и мне вдруг пришло в голову, что он старел не постепенно, а сразу. Мне было не очень приятно думать, что меня создал такой занюханный мелкий божок явно из низшей божественной лиги, но зато это многое объясняло. Мои недостатки, в первую очередь.
— Ладно, хватит. — Его голос дрожал и от слез, и от злости. — Ближе к делу, как говорят у вас. У нас говорят «кончай базар», но это одно и то же. Я закончил роман. В тот день, когда я обнаружил Линду в постели мертвой — точно так же сегодня найдут и Глорию Деммик, — у меня уже было готово сто девяносто страниц. Я как раз дошел до того момента, когда ты выудил брата Мевис из озера Тахо. Через три дня после похорон я вернулся домой, запустил компьютер и принялся за страницу под номером сто девяносто один. Тебя это шокирует?
— Нет.
Я подумал, не спросить ли его, что такое компьютер, но счел за лучшее промолчать. Эта штука у него на коленях, наверное, и есть компьютер.
— Стало быть, ты в меньшинстве. Это шокировало тех немногих друзей, которые у меня еще оставались. Причем шокировало неслабо. Родственники Линды решили, что я бесчувственный и толстокожий, как кабан-бородавочник. У меня не было сил объяснять всем и каждому, что я пытался спастись. Пошли они на хрен, как говорит наш Пеория. Я схватился за книгу, как утопающий за спасательный круг. Я схватился за тебя, Клайд. Лишай по-прежнему меня мучил, и это сильно тормозило работу… а иногда так вообще не давало работать, иначе я появился бы здесь раньше… в общем, болезнь меня задержала, но все же не остановила. Я стал поправляться — по крайней мере физически, — как раз к концу работы над книгой. Но как только я завершил роман, я опять впал в депрессию. Когда я вычитывал рукопись на предмет правки, я был в каком-то тумане. Мало что соображал. Помню только пронзительное сожаление… и боль потери… — Он посмотрел мне в глаза и спросил: — Ты хоть что-нибудь понимаешь?
