Передернул плечами и заторопился на свежий ветер, к рыжей траве.
Короткий день желтел, не успев толком проснуться, — уже готовился задремать, но, если поторопиться, пару часов еще можно побродить по холмам, да вот хоть бы там, где бетонная крышка дота прихлопнула макушку.
Внезапно захотелось снимать, сильно. Спрятаться, что ли, хотел за маленькую коробку с блестящим темным экранчиком, круглым глазом объектива? Нет, не только, еще что-то, большее.
Стоял на вершине, оглядываясь, чувствуя зуд в кончиках пальцев. Несколько раз поднимал камеру, и, не глядя в видоискатель, водил глазами по плавным, уходящим в далекую дымку, спинам курганов. Хмелем пришло ощущение силы и одновременно горькой нотой в силе этой — тоска: понимал, что один глаз фотоаппарата не охватит всего, что видит он сам — не только глазами, но и сердцем, ушами, ловя звуки, запахи и перемешивая их с обрывками мыслей. Полез рукой под расстегнутую куртку, потер грудь. И обрадовался, когда Ноа шевельнулась под пальцами.
Подошел к валуну, что торчал криво, предлагая выемку с одного края, неглубокую и потому сухую, без лужицы зимней воды. Сел, распахивая куртку:
— Ты хочешь прийти?
— Со-с-скучилсся? — тугие кольца шевелились под свитером, топырили ткань, подталкивали его локоть, выбираясь под свежий ветер, и вот уже поблескивала лаком на солнце упругая кожа.
— Да, — подставляя ладонь, гладил узкую голову, — конечно! Я, знаешь, я боюсь часто, что не придешь, перестанешь приходить.
— Навс-сегда с-с тобой, пока жив… Нос-сишь свою кожу.
Чуть откинувшись, удерживал на руках тяжелые извивы. Ноа, проскользив по рукам, вилась вокруг пояса и укладывала на выветренный камень завитки хвоста.
Сидели вместе, венчая макушку холма странным изваянием: мужская фигура с расставленными для упора ногами, и — петлями круглого тела по камню, запутав в зимней траве заостренный хвост, огромная змея, обвившая его пояс и плечи, сверкая под желтым сочным солнцем письменами орнамента.
— Поговори со мной, Ноа. Побудь.
— Хотел сснимать…
— Хотел. Но я каждый день снимаю. А ты молчишь всё. Поговори.
— Сейчассс…
Чуть прижимая его ладонь, голова змеи заскользила выше и выше, пропуская через подставленные пальцы округлый край тулова и, касаясь витькиного лица, прижалась, замерла, как бы встав рядом, в рост его, сидящего на камне.
Он вздохнул, вспоминая, как говорил в самом начале мастеру-татуировщику «мою женщину, и чтоб летать с ней». Охватил тулово, прижал к себе, закрывая глаза. И почувствовав, как пальцы ерошат волосы, приоткрыл. Ноа смотрела, человеческими своими глазами, удлиненными и темными, и прямо у лица ее полураскрытые яркие губы. Улыбается.
Витька прижал ее крепче, кутая полами распахнутой куртки, но ладони собирали на женской талии грубую ткань, — пришла одетая.
Чуть отодвинувшись, оглядел плечи под желтого цвета каким-то хитоном, капюшон, отброшенный на спину и укрытый волосами. Но ноги босы, вон, поджимает пальцы на холодной траве.
— Иди сюда, — усадил на колени, устроил холодные ступни в руках, — держись за меня, дай согрею.
Она держалась за плечи, дышала в ухо ему запахом джунглей из снов и иногда совсем по-человечески ойкала тихо, когда слишком нажимал пальцами, растирая озябшую кожу.
Когда босые ноги стали теплыми, Витька накрыл их полой куртки.
— Ну что? Просто посидим, посмотрим? Или расскажешь что?
— А что хочешь, мастер.
— Какой я мастер. Бегаю, как заяц, то пью, то вот с девахами зацепился. Это же слабость, да? Помнишь, в Каире предупреждение было, чтоб от соблазнов берег себя?
— Помню.
— Ну вот.
— Ты человек. Если видишь слабости, уже хорошо.
— Вижу, Ноа. И чего раньше не видел, тоже. …Снимать хочу. И боюсь. Потому что вижу больше, чем может эта игрушка. Несовершенная она.
— Не в ней дело.
— Ну, наверное, — с сомнением сказал Витька. И кивнул:
— Не в ней, конечно, что я детсад развожу. Была бы самая клевая, все равно, она одно видит, а я-то — другое совсем.
— Всегда боишься?
— Не-е-ет. Иногда подхватывает и несет. И тогда я будто танцую внутри. Как летаю. Но так не всегда.
— Сделай так, чтоб всегда, — голос Ноа звучал немного лениво, будто говорила о простом. Витька фыркнул:
— Ага. Так просто. Возьми и сделай, чтоб всегда. Это же вдохновение. Оно?
— Да.
— Оно по приказу не приходит!
Ноа подобрала соскользнувшую ногу, укрыла колени грубым холщовым подолом. Проговорила ему в плечо, дыша тепло в растянутый воротник свитера:
— Ты мастер. А капризы, как у детеныша. Слушай слова, мои слова, а не то, что нашептано теми, кто отступил и опустил руки. Летаешь? Запоминай, что внутри. Когда надо лететь, сделайся таким снова. Придумай для себя действо. Действие, одно. Делай и делай.
— Кнопку, что ли нажать? Внутри себя?
— Да.
— Так просто?
— Нет…
Глядя на древние курганы, мерно идущие к горизонту, положила руку на его затылок, стала чуть поворачивать голову, чтоб смотрел с ней одновременно. Заговорила:
— Очень непросто. Не должно быть мыслей, совсем не должно. Только то, что поднимается изнутри. Бери и кидай через сердце и глаз в свою камеру. Будто нет тебя вообще, а есть только то, что пришло и его надо — туда.
Собрала ладонями воображаемое, охватив горизонт, травы, ветер и дальнее море, прижала к груди и, пронеся рядом с горлом, бросила перед лицом смуглые руки, распрямляя пальцы. Витька схватил ее за талию, испугавшись, вот улетит следом.
— Ноа! Как же — без мыслей? Ведь человек, не зверь.
— Будешь без мыслей, сделаешь больше, чем человек. Это лишь ступень, мастер. Дай телу работу, которой оно не знало раньше. Не связывай его проговоренными словами. Дальше будут ступени еще… Если хочешь летать.
— Хочу.
— Тогда смотри! Что видишь?
Повинуясь пальцам на затылке, он поворачивал голову:
— Море. Волны одна за другой. Сверкают. Скала. Серая в желтое, а внизу уже вся в темноте. Там такая вода в бухте, Ноа, зеленая и бешеная совсем. …Трава на верхах. Пятнами.
— Ты глуп. Сколько моря ты видишь?
— До горизонта.
Соскользнув с колен, она подошла к округлому склону. Ветер ухватился за волосы, бросил их над капюшоном, заполоскал, путая. Охлопывал быстрыми руками подол длинного одеяния, рисуя бедро. Оглянулась и закричала ему, смеясь:
— Смотри внутрь, где ходят рыбы и медузы! И вверх, где летит птица, она еще над тем местом, что сейчас зовется Индией. Слышишь ее? Как она опирается крыльями на ветер, слышишь? Их всех! Смотри, глупый, порви то, что мешает, пусти в себя всё! Видишь корабли, которые шли, и — в берег деревянным носом, а песок скрипел и пахло дымом, потому что для них, тех, кто греб и ставил паруса, разжигали костры на месте маячной башни? Песок. Он забивается в сандалии, а у плеча натирает панцирь, потому что помяли его, после драки в кабаке, еще на том берегу? После девок и вина. Ведь перед тем бился, был ранен, потому можно — и девок, и вина вволю. А тут ждет жена и маленький сын.
