А потом умерла бабушка. Была она рыжая, в мелких девчачьих веснушках по лицу, волосы стригла коротко, по-городскому. Мама, смеясь, рассказывала Витьке, что дед его, из армии придя, в поселке заявил «жена у меня будет городская, в часах и шляпе». И уехал в город. А через два месяца привез бабу Надю, маленькую, как птичка, при часиках на кожаном ремешке и в шляпке с войлочной розочкой сбоку. Она была старше деда на семь лет, очень его любила и до самой старости, когда задерживался с мужиками, волновалась так, что не могла говорить, отвечала невпопад, — все вострила маленькое ухо с сережкой-капелькой на входную дверь.
Он встал, держа в руках свитер, прислушался. Далеко в унылом ветре ворчал мотор. Наверное, за ним. Сам Яша едет. Вкусно возится с Витькой, как с новой игрушкой. Но и Витьке неплохо пока что. Хотя с девчонками получилось паршиво. До сих пор — вспомнит Риту, как стояла она за дверью с опущенной головой и зажмуренными глазами, и внутри начинает ныть.
Натянул свитер. Собаки в ночи держали на весу гирлянду лая — все ближе и громче, скручивая брех с шумом машины.
Покрутил в руках камеру, положил на полку, подальше. И почувствовал зябкость — вроде как шапку забыл надеть в мороз. Но и свободу с удивлением почувствовал, руки обе пусты и глаза открыты.
Машина ворчала уже у самого забора. Взял куртку и пошел к двери, как раз когда негромко закричал клаксон.
Яша сидел за рулем сам, почти неразличимый в темноте, силуэтом и только кивнул. Витька сел рядом и ехали молча, подпрыгивая мягко на ухабах и промоинах дороги. Когда выехали в степь на асфальтированную полосу, Яша сказал:
— В следующем году асфальт будем класть в поселке. И будет у нас, Витек, чисто Италия. Сразу из деревни станем европой. Цветы у нас летом, знаешь какие? Красота! Вот тогда потребую, чтоб галоши запретили, а бабам выпишу шпильки и чулки в сеточку. Пусть разгуливают.
И расхохотался вкусно, громко, запрокидывая большую голову, блестя зубами.
Витька представил Васяткину бабушку, что под стенкой сельского магазина торгует семечками — в туфлях и шляпе с цветами. А Ларису почему-то в кринолине, с корзинкой свежих яиц на локте и улыбнулся.
Дальше снова ехали молча, следя, как прыгает впереди машины свет. Витька, задремывая, искоса поглядывал на Якова и временами ему казалось — что-то происходит с его смутно обрисованным светом с приборной доски профилем, нос становится плоским, сводя привычную линию человеческого — плоскость лба, уступ надбровий, нос, губы — к чему-то чужому, невнятно-сглаженному. И вздрогнул от неожиданности, услышав медленно-странное, ползущее из появившейся расщелины рта:
— Бы-ыб, лар-ыдынна… У-уб?
Дремота слетела мгновенно и руки на коленях скрючились в кулаки, чтоб не закричать вдруг. Витька уставился в лобовое стекло. Слова, дергающие своей нелепостью, корявостью, тут же стали плавно уходить в близкое прошлое, будто дым просочился из теплого салона наружу и припал к закостенелой дороге, умирая. Или оставаясь там. Да и были ли в самом деле?
Темная степь, по которой ехал джип, кидалась в мозг, распирала до боли размерами, крича мерными спинами курганов и провалами лощин «ни-ко-го во-круг…» И бежать некуда.
На краю зрения протянулась в зеленоватый свет Яшина рука, нажала кнопку. Из динамика зачирикали шепотом радио-девочки радио-песенку. Витька снова покосился на водителя, стараясь не поворачивать голову.
— Что ты меня, как девку, глазом полируешь? Эй, студент, куняешь штоль? Почти приехали.
Голос теперь был обычным, нормальным голосом Яши, с постоянной усмешечкой силы в нем. И, повернувшись, увидел Витька с облегчением медальный профиль с крепким ровным носом, мощной скулой и прямым подбородком.
Кивнул на слова и отвернулся к черной степи, снова мирно улегшейся за окном, досадуя на разговор с Василием: наговорил чепухи, теперь вот чепуха и мстится…
Оставив машину на вытоптанном пятачке без травы, спустились на пляж и пошли по рыхлому песку к черному дирижаблю лодочного ангара, рядом с которым ветер шевелил фонарь на тонком шесте. Две байды уже были спущены на воду и чуть поодаль у причала покачивался тот самый катерок, внутри которого недавно, а кажется сто лет назад, он сидел с Наташей.
— В ангар заскочи, там одежа тебе, — сказал Яша. И замахал рукой черным силуэтам на кромке прибоя. Добавил:
— В байде пойдешь, так? Раз уж тебе самому все надо.
— Хорошо.
— Там еще Генчик, тоже с нами первый раз идет. Но он парнишка бывалый, с отцом в другой бригаде ходил к сетям. А у завода и я с вами буду. Вспомню молодость.
В ангаре тускло светили голые лампочки. Пробираясь среди куч старых сетей и сложенных весел, Витька прошел в угол, где согнулся над барахлом человек, уже полностью одетый, в клеенчатой рыбацкой куртке и сапогах до подмышек. Поздоровался и смолк, наткнувшись на булавку недоброго взгляда. Парень, с забранными в хвост темными волосами, сунул Витьке сапоги и пошел к выходу, толкнув его плечом. На ходу накидывал капюшон. Витька стоял, смотрел ему вслед. Таким же взглядом уколол его парень в спортзале, когда Яков Иваныч подвешивал к тренажеру дополнительный груз, а девушка Рита сидела, нагнувшись, и на лице ее, рисуя гримасу боли, выступали маленькие капельки пота. Что сказал тогда Яша? Любовь у него к Рите, у Генки этого.
И сходу всплыла картинка приоткрытой двери, прорезавшей темноту полосой света, белая Яшина рука на волосах девушки. Пальцы клешней — сжимались и разжимались. А он — снимал…
Надевая сапоги, застегивая куртку и поводя руками, перетаптываясь — проверить, все ли удобно, тоскливо подумал, снимки-то остались у Яши в компьютере. А если парень Генка увидит их?
— Ну, чего телишься? — хриплый голос берегового метнулся под старыми досками стен, замелькал под высоким потолком, — давай, тебя только ждут.
И загремел тяжелыми кольцами под висячий замок на дверях.
Витька прошел мимо и направился к лодкам. Сапоги увязали в песке, а ветер проснулся и дул сильнее, но уже была куртка, потому не холодил, а толкал, и лишь рукава становились, как из толстой бумаги, сламываясь неудобно в локтях.
Песок светлел, вода лежала темным полумесяцем, наваливаясь на берег, и под фонарем светила серой фольгой. Лодки рвали фольгу черными тушами, вокруг них и в них двигались такие же черные силуэты. А далеко, справа и слева, редко в черноте воды, — маленькие огни. Идущие и стоящие на рейде корабли, а вон та еле заметная полоска пунктирным светом — совсем дальний берег. Днем его не видно и только ночью нарождается, как луна, светит.
Усаживаясь в байду на кормовую банку, Витька через стремительное головокружение упал в детство, проскочив почти два десятка лет. Кивнул, когда показали, где черпак, подвинул ближе к ноге. И даже поискал глазами сгорбленную фигуру деда.
