Голота встал на ноги и неуверенной, шаткой походкой направился к берегу. Он почувствовал, что смертельно голоден и вспомнил, что последний раз хлебал баланду прошлой ночью перед самым «расстрелом». Попытка раздобыть себе пропитание в темноте на необитаемом каменном острове была бы глупой и пустой тратой времени. Андрей вдруг расхохотался: ему грозила новая смерть – от голода и холода. Он трясся в беззвучном смехе, растирая по лицу слезы скованными руками, и не мог остановиться. Все последние месяцы он готовился к смерти, а за два минувших дня умирал и воскресал столько раз, что уже не мог с точностью сказать, на каком свете находится. Впрочем, вряд ли в аду ему было бы тяжелее, чем сейчас.
Голота дошел до воды, вгляделся в тяжелую темную даль, в которой где-то наверняка существовала нормальная, настоящая жизнь, и резонно рассудил, что, если на берегу нет останков вертолета, значит, кто-то из прилетевших вчера на остров обязательно спасся. Андрей вздохнул. Он не желал смерти даже своим мучителям.
Озеро сонно подмигивало ему мириадами тусклых огоньков, дрожащих на сморщенной холодной воде. Отброшенная светящейся скалой дорожка уходила в небытие, но где-то там обрывалась черным безмолвием. Конец любой дорожки – вечность. Дорога меряется километрами, а вечность – тем, как они пройдены.
Голота совсем продрог. Решив, что рядом с еще не остывшей скалой теплее, он повернул обратно. Полоска земли сменилась опять камнями, а те корчились под ногами в агонии. Этим маршрутом он совсем недавно шел вместе с обреченными, уставшими людьми в полосатых робах.
Без труда миновав участок гряды, который уже проходил дважды, Голота опять приблизился к тому месту, где его застигла врасплох огненная стихия и где он провел в забытьи несколько долгих часов после освобождения из каменного плена. Он внимательно огляделся вокруг, опасаясь вновь провалиться в грот, потом вспомнил, что тот доверху наполнен водой, и, поколебавшись, продолжил путь. Теперь он осторожно ступал по камням, до которых утром не добрался никто. Каждый шаг давался с трудом, босая нога кровоточила и саднила, но, вместе с тем, чем ближе продвигался Андрей к скале, тем светлее и теплее становилось вокруг. Выросшая перед ним стена, как гигантская печка, отдавала остатки жизни прожорливой ненасытной ночи.
Вскоре стало совсем жарко. Голота сел на камень и с удовольствием вытянул уставшие ноги. Давно он не испытывал такого наслаждения. Даже острый голод на время отступил перед торжеством пьянящего тепла. Андрей решил, что самое время высушить одежду. Он скинул с ноги единственный ботинок, но стащить с себя робу скованными руками было невозможно. «Не беда, – решил Голота, – обсохнет на мне…»
Он сам не заметил, как задремал. Ему приснилась Веста. Она смотрела на него прекрасными грустными глазами и шептала: «Уже скоро, Андрей… Скоро».
«У меня отобрали твою фотографию, – жаловался Голота. – Хотели отобрать и жизнь, но не успели…»
«Я знаю, – кивала головой Веста. – Ведь и ты тоже не успел сделать самого главного».
«Чего же?» – допытывался Андрей.
«Простить».
«Я ни на кого не держу зла».
«Этого мало. Нужно обязательно говорить «прости» и «прощаю», когда мы каемся или ждем раскаяния».
«Я себя простить не могу».
«Это пройдет… А фотография моя тебе не нужна. Ведь у тебя есть я».
«Как это? – не понял Голота. – Где у меня есть ты?»
Но Веста больше не проронила ни слова. Она грустно улыбнулась и стала удаляться. Андрей недоуменно смотрел девушке вслед, слушая, как ее легкие шаги отдаются в земле сухим, знакомым потрескиванием.
Он разом проснулся и вскочил с камня. Механический звук, похожий на треск заводной игрушки, сыпался в мертвой тишине остывающего острова. Кто-то гигантский и невидимый неспешно ступал по камням, неся с собой этот противный звук, как предупреждение или напоминание о чем-то давно забытом и безвозвратном. Голота таращился в подсвеченную скалой завесу ночи, ожидая, что вот-вот в черном небе появится белое, как непропеченный блин, лицо безобразной старухи.
– Ты здесь?! – крикнул он и сам удивился своему голосу. – Чего ты хочешь?!
Потрескивание внезапно прекратилось.
Андрей ждал ответа, напряженно вглядываясь в темноту, но остров снова погрузился в непроницаемое, кладбищенское безмолвие. Небо оставалось пустым, и камни, застывшие под рассыпанной пудрой равнодушного света, хранили мрачное молчание.
Голота облизал сухие губы, отбросил ногой в сторону ставший уже не нужным ботинок, и медленно двинулся вдоль скалы, все еще отдававшей тепло. Он не знал, что делать дальше. Возвращаться к воде означало замерзнуть. Оставаться у подножия скалы было опасно. Но главное – он решительно не мог представить, как выживать на необитаемом острове, в наручниках, среди камней и огненных бурь.
«Найду ложбину и буду дожидаться рассвета», – решил Андрей.
Если задуматься, приход нового дня мало что изменит в его положении. Но это будет уже другой день.
Он шел, осторожно ступая босыми ногами по острым камням и уже привычно выставив перед собой руки для равновесия. Внезапно ему почудилось, будто свет стал ярче. Скала напряглась, вздохнула, и в лицо Андрею дунуло чем-то теплым и затхлым. Прямо перед ним в стене горел кровавой трещиной узкий проем, через который рвался наружу нагретый воздух. Голота остановился и прислушался. Там, внутри скалы, кто-то глубоко и громко дышал, временами всхлипывая и переходя на хрип. Казалось, неведомый зверь затаился в чреве бездушного камня и там заснул, сморенный духотой и усталостью. Андрей почувствовал, что у него задрожали колени. Сердце прыгнуло вверх и, застряв в горле, дергалось, как умирающий в силке сизарь. Подобно Робинзону, нашедшему на песке человеческий след, Голота не представлял, радоваться ему обнаруженной жизни или бояться ее. Он попятился от скалы, постоял в раздумьях, потом вновь приблизился к хрипящей трещине и опять отступил.
Дыхание зверя вдруг стало слабеть, а в каменном чреве вспыхнул свет. Через широкую щель под ноги Андрею упала желтая дорожка, да так буднично, словно он стоял не перед грозной обугленной глыбой, готовой в любую минуту взорваться огненным смерчем, а перед дверью в самую обычную городскую квартиру. Андрей, поколебавшись, приблизился к проему, потоптался на месте, потом набрал в легкие воздуха, как если бы собирался нырнуть в воду, и решительно, плечом вперед, шагнул внутрь.
Он сразу обнаружил, что никакого зверя нет. В просторной пещере, залитой странным светом, исходящим от стен, царило спокойствие и висела торжественная тишина, нарушаемая время от времени тем самым всхлипыванием, которое Голота поначалу принял за храп таинственного существа. Вдоль стены у самого свода пролегла ровная щель, похожая на потолочную галтель. Сквозь нее в пещеру с хрипом врывался нагретый воздух, взмывал к потолку, растекался по каменной кровле, слизывал сырость со стен и, потяжелевший, сползал на землю. Вряд ли это просторное убежище, словно скопированное с обложки детской книжки про волшебников, было рукотворным. Природа обо всем позаботилась сама. Десятилетиями, а может, и веками она вылизывала и шлифовала эти камни, отгоняла стужу и мрак, создавая для себя самой в чреве зловещей, смертоносной скалы уютное хранилище остановившегося времени, архив теплой, забытой печали, царство небытия.
