– Выражение такое: рот до ушей, хоть завязочки пришей.
– …кого-то, кто уже умер. Не помню. Пойдем, вытащим твоего репортера, пока он там не окоченел.
Один за другим начали появляться кладовщики, у которых начался перерыв. Я отправил свой стаканчик в урну, где уже упокоилась сотня его пластиковых собратьев с мертвым кофе, и вышел. Ред Харрис, управляющий морозильным складом, подбежал и спросил, все ли в порядке.
– Мы с Дэном показываем репортеру окрестности, – сказал я. – Он в твоем морозильнике.
Тот расслабился.
– И как все идет?
– Прекрасно.
– В десятом отсеке прохудился пол. Я две недели назад сделал запрос на починку.
– Проверю, не смогу ли я ускорить процесс.
– Да ладно. Я просто хотел дать вам знать, что не пренебрегал этим. Ремонтники не любят туда наведываться – ну, вы знаете, из-за чего.
– Придется опустошить отсек и прогреть его, чтобы бетон застыл?
– Можно отремонтировать с помощью эпоксидной заплатки. Чтобы она затвердела, хватит небольшой теплоизоляции и электрического нагрева.
– Понятно.
– Я могу что-нибудь для вас сделать?
– Не думаю.
– Если вам что-нибудь понадобится, мистер Вир, просто дайте знать. Я буду в кабинете.
Дэн распахнул большую дверь морозильного склада. Я сказал:
– Сомневаюсь, но крикну тебе, если что.
Внутри морозильника стало холоднее, чем раньше. Хотя интерьер был достаточно хорошо освещен для выполняемой там работы – в основном укладки поддонов с продукцией с помощью вилочных погрузчиков, – чтобы уменьшить тепло, выделяемое лампами, они все были маломощными. Помещение заливало рассеянное тускловатое сияние, какое мы иной раз видим во сне, когда нам снится, что мы бодрствуем.
Дэн крикнул:
– Фред! Фред! Эй, приятель! – Никто не ответил. – Он должен быть где-то там.
– Он мог выйти, пока мы пили кофе. И сейчас бродит по заводу.
– Он бы этого не сделал, – сказал Дэн. Не успел он заговорить, как в главном проходе появился репортер, вышедший из отсека. Дэн спросил: – Вы не замерзли?
Репортер кивнул и подбежал к нам рысцой.
– Это большое место. В какой-то момент я заблудился. – Подойдя к нам, он остановился, слегка запыхавшись и потирая руки.
Дэн спросил:
– Видели призрака?
– Нет, но кое-что слышал. Когда я был далеко сзади, то услышал грохот с этой стороны, как будто ящики с замороженными упаковками падали на дверь. Я попытался проверить, что происходит, но не смог отыскать дорогу.
Я сказал:
– Вероятно, какие-то складские рабочие разгружали конвейер.
– Их там не было, – возразил репортер. – Они прошли мимо – я спросил, куда все собрались, и они сказали, что у них перерыв.
Снаружи он пожелал взять интервью у кого-то, кто работал в этой части завода, и выбрал молодую женщину из офиса Реда Харриса. Та была среднего роста, темноволосая, привлекательная, но не красавица. Одета в шерстяные слаксы и свитер-кардиган поверх пуловера. Журналист все устроил очень ловко: усадил ее спиной к комнате, создавая психологическое ощущение уединенности, хотя мы с Дэном, сидя с противоположной стороны кабинета, слышали все до последнего слова. Он начал с того, что спросил ее имя и адрес и убедился, что она не возражает против цитирования в статье.
– Предположим, начальство вас услышит, – сказал он. – У вас будут неприятности?
Женщина оглянулась через плечо на нас с Дэном.
– Они меня не слышат, не так ли?
– Нет, если будете говорить тише. Но если я сошлюсь на вас, мне бы не хотелось спровоцировать ваше увольнение, хотя вы сможете отрицать сказанное, если захотите.
– Сомневаюсь, что могу сказать такое, что может им не понравиться. В любом случае, право на свободу слова никто не отменял.
– Ну, не совсем… если вы имеете в виду право говорить правду или то, что вы считаете правдой, или не говорить вообще. Свобода слова означает, что вы можете говорить о правительстве до тех пор, пока не выступите против него – не захотите его свергнуть. Но мне нужно, чтобы вы говорили о себе. Как давно вы живете в Кассионсвилле?
– Около пятнадцати лет. Мы приехали сюда из Хайлспорта, когда мне было двенадцать.
– Когда вы начали работать на заводе?
– Через год после того, как окончила среднюю школу.
– И вы с тех пор его не покидали?
– Нет, не покидала с тех самых пор… Ну, я возвращаюсь домой по ночам, езжу в отпуск и все такое. Вы понимаете, что я имею в виду.
– Вам тут нравится?
– Думаю, да. Через некоторое время привыкаешь к людям – вы же знаете, как это бывает. Все как обычно. Ждешь, не произойдет ли что-нибудь, но оно не происходит, и ты привыкаешь. В каком-то смысле это мой дом.
– Тут скучно?
– Через некоторое время все становится скучным.
– Вас беспокоит холод?
– Не слишком. К нему привыкаешь. Для нас в офисе это не то же самое, что для мужчин, которым приходится работать на холоде постоянно. Зимой мы одеваемся почти так же, как все остальные; летом я ношу что-нибудь легкое, а затем переодеваюсь в женской раздевалке, прежде чем прийти сюда. Однажды у нас работала женщина, которая постоянно носила перчатки без пальцев, и это через некоторое время начало меня беспокоить – не нравятся мне такие. Но она ушла через два года.
– Чем вы тут занимаетесь?
– Печатаю и веду учет. Работаю с документацией склада – ну, понимаете, сколько привезли ящиков и какой партии, сколько увезли и какой перевозчик их забрал.
– Сколько коробок сока, по-вашему, вы внесли в реестры с тех пор, как занялись этим делом?
– Понятия не имею. Целую кучу… но я правда не могу сказать сколько.
– А если предположить?
– Не знаю. Я могла бы попытаться угадать, но это бессмысленно. Вы видели, как их выгружают с конвейера? Я иногда захожу туда, если есть сообщение для одного из мужчин – жена заболела или что-то в этом роде. Или туда, где их погружают на железнодорожные вагоны, грузовики. В коробке сотня банок, и коробок так много, что уму непостижимо, и это продолжается весь день. Я не знаю, что с ним делают, но людям не по силам столько выпить – это просто немыслимо.
– Я бывал на других заводах, – сказал репортер. – Я понимаю, о чем вы.
– Вот возьмем домохозяйку – она идет в супермаркет, и сколько покупает? Одну или две банки, может быть пять, если все в семье пьют сок на завтрак каждый день. Вот что я думаю. Потом я стою у конвейера и смотрю, как выгружают товар, и пытаюсь вообразить себе нужное количество семей, но в целом мире нет столько людей. За время, пока я там стою… ну, допустим, спрашиваю, кто из них Джон Бун, и мне указывают на типа в клетчатой рубашке, а я ему, эй, мистер Бун, и он такой – подождите минутку, и я говорю, что ему нужно в офис, его к телефону, чрезвычайная ситуация… так вот, как раз за это время выгружают столько сока, что хватит на весь Чикаго.
– Вы покупаете сок?
– Простите, я не расслышала?
– Я спросил, покупали ли вы такой сок сами – для своей семьи.
– Мы используем сушеный.
– Почему это?
– Вы будете смеяться…
– Говорите. Развеселите меня.
– Все дело в руках. Мы чувствуем – вы понимаете, – долг перед компанией, обязанность использовать этот продукт, но всякий раз, когда я лезу в морозилку в магазине, от холода у меня болят пальцы. Поэтому я беру сухой концентрат.
– А семье нравится?
– Вся семья – я и мой муж.
– Ему нравится?
– Привык. Ну, вы понимаете. Сомневаюсь, что он об этом вообще задумывается. Сок, кофе, одно яйцо и тост. Вот его обычный завтрак. Он читает газету, пока ест, и, по-моему, больше его ничего не волнует.
– Детей заводить думаете?
– Забавный вопрос. Ох, извините, но это правда смешно. Нет, не думаем – уже поздно. Сперва хотели, но уже года четыре или больше не говорили об этом.
– Предположим, у вас есть ребенок, дочь. Чего бы вы хотели для нее?
– Я не знаю. Чтобы детство было хорошее.
– После детства.
– Так ведь это же не важно. Мало ли, чего я хочу… Я бы хотела, чтобы она вышла замуж – и она, вероятно, выйдет, – а там уж они с мужем все будут решать сами.
